СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
I. ПСИХЕ-ЙОГА
1.Введение в психе-йогу (4 функции)
2.Палитра чувств (Эмоция)
3.На всякого мудреца довольно простоты (Логика)
4.Дано мне тело (Физика)
5.Мир как воля и представление (Воля)
II. ТИПОЛОГИЯ
Твардовский, Лао-цзы, Дюма,
Бертье, Ленин, Газали, Платон, Борджа,
Наполеон, Эйнштейн, Андерсен, Бухарин,
Сократ
Пастернак, Аристипп, Руссо, Ахматова, Гете, Пушкин, Августин, Толстой, Чехов, Паскаль, Эпикур
III. Синтаксис любви
Введение
Эрос
Филия
Агапэ
Послесловие
«НЕДОТРОГА» (3-Я ФИЗИКА)
Обычно 3-я Физика рождается худой, тонкокостной и умирает такой же.
Те этапы жизни, что оставляют заметный след на Физиках, стоящих выше, мало сказываются на облике «недотроги». Даже половое созревание, обычно быстро и заметно меняющее внешность ребенка, у 3-й Физики, во-первых, начинается с опозданием, а, во-вторых, протекает вяло и неярко, хотя в конце концов все признаки его оказываются налицо.
Средний «недотрога» — это бледный, худой, сутулый, с длинными тонкими конечностями и шеей человек («астеник» — по Кречмеру). Кожные покровы слабо пигментированы, и вообще кожа не хороша, так как, в силу повышенной чувствительности, слишком бурно реагирует сыпью, прыщами, фурункулами, волдырями и т.п. на воздействие среды. Телосложение 3-й Физики пропорционально, и зачастую может претендовать на самые высокие оценки. Однако, вот странность, чертам лица ее пропорциональности как раз зачастую не хватает. Нередка сильная лицевая асимметрия. Особенно часто подводит нос, оказывающийся то слишком широким, то слишком длинным: носы Толстого и Паганини — еще не предел по этой части. Убеждение в непривлекательности своей наружности (не всегда безосновательное), при публичных демонстрациях полного равнодушия к проблеме, на самом деле для «недотроги» имеет решающее значение, являясь ее идефикс, камнем преткновения. Толстой, дающий богатейший материал для описания 3-й Физики, формулировал это свое состояние так: «...я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеждением в моей уродливости. А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на направление человека, как наружность его, и не столько самая наружность, сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности ее».
Еще один дефект, обычно сопутствующий облику 3-й Физики, заключается в сутулости. Происходит он от присущей «недотроге» привычки дышать задней стенкой легких, именно к ней посылается струя воздуха, и не грудные мышцы, а мышцы спины преимущественно участвуют в процессе дыхания. Отсюда — сутулость, типичная для 3-й Физики, но почему она типичная именно для нее — судить не берусь.
Пластика «недотроги» динамична, и в этом он сходен с «тружеником». Однако есть и существенные различия: в движениях 3-й Физики нет той уверенности, точности и чистоты. Пластике «недотроги» присущи некоторая суетность, чрезмерная энергоемкость и осторожность движений.
Как и 2-я Физика, 3-я Физика непоседлива, может быть, даже излишне непоседлива. Поэтому бывает иногда забавно и поучительно наблюдать толпу на автобусных остановках. Если ждать автобуса приходится достаточно долго, то толпа сама собой незаметно расслаивается на две части: статичную и динамичную. Картина получается такая: результативные Физики (1-я и 4-я) стоят неподвижно, подолгу не меняя позы, а вокруг этих статуй по-броуновски неприкаянно бродят прецессионные Физики (2-я и 3-я). Причем, особую непоседливость среди последних проявляют худые, сутулые, носатые люди — 3-я Физика.
Вопреки тому, что «недотрога» вид имеет довольно болезненный, организм его не так хрупок, как кажется. Суставы и сердечно-сосудистая система до старости содержатся в порядке, чему способствует худоба, подвижность и умеренность в еде. Несколько хуже дело обстоит с дыхательной и желудочно-кишечными системами — они доставляют 3-й Физике на протяжении жизни много неприятностей и нередко доводят до смерти.
Хотя обычно «недотрога» демонстрирует притворное равнодушие к своему физическому состоянию, оно имеет над ним огромную, ни с чем не сравнимую власть. Толстой признавался: «Если у меня нездоров желудок, так мне во время прогулки всюду попадаются на дороге собачьи экскременты, так что даже гулять мешают, а если, наоборот, я здоров, так я вижу облака, лес, красивые места». Не правда ли, странное высказывание для проповедника теории превосходства духа над плотью?
Не признаваясь себе в том, 3-я Физика очень мнительна и с постоянным вниманием вслушивается в работу собственного организма. Однако здесь не следует путать мнительность 3-й Физики с мнительностью 1-й Физики, эпизодической, отдающей предпочтение радикальным медицинским средствам лечения. Мнительность 3-й Физики — явление хроническое .(прецессионное), в котором предпочтение отдается профилактике, закаливанию и укреплению организма.
Уверен, главными изобретателями и потребителями йоги, сыроедения, моржевания, лечебного голодания, разного рода гимнастик и т.п. являются именно «недотроги». Надо иметь такое, как у 3-й Физики, недоверие к своему организму, соединенное с глубочайшей заботой о нем, чтобы, подобно йогам, годами вслушиваться в его работу, дублировать бессознательный контроль организма сознательным, находить время и желание с помощью поз, диет и дыхательных упражнений совершенствовать его функции.
Впрочем, мнительность 3-й Физики служит не только ей, но часто вносит большой вклад в дело оздоровления общества. Страх за себя и привычка вслушиваться в собственный организм, в силу процессионности 3-й Физики, обычно обращаются на других и дают миру непримиримых борцов за чистоту природы, активных пропагандистов здорового образа жизни и первоклассных врачей.
Если же в детстве 3-й Физике сопутствуют побои, болезни, голод, то это часто настолько рафинирует ее, изначала рафинированную, что физическая чувствительность «недотроги» вообще выходит за пределы общедоступного и общепонятного. Проще говоря, человек становится экстрасенсом — посвященным в тайны организма высшим для человека посвящением.
«Я как-то чувствую людей, физически чувствую», — говорил Толстой. Говорил, вряд ли догадываясь, что сверхчувствительность толстовской 3-й Физики — один из двух главнейших компонентов его гения. Способность к сенсорному сопереживанию, даже заочному, даже еще только прогнозируемому, — тайна творчества Толстого. Читая в «Анне Карениной» описание сцены, когда после визита Каренина Анна ощущает прикосновение его губ к руке, как ожог, понимаешь: не Анна, а сам вселившийся в ее оболочку Толстой подставил руку для поцелуя и своей сверхчувствительной кожей почувствовал жгучее прикосновение.
Чувствительность толстовской 3-й Физики — не предел. Иногда сопереживание «недотроги» достигает такого градуса, что он не просто остро сочувствует тому, что испытывает другой, но может прямо испытать то же самое. В науке это явление получило название «стигмации».
Франциск Ассизский, у которого при созерцании изображения распятого Христа на руках и ногах открывались раны, — наиболее известный пример стигматика.
Беспредельно сострадание «недотроги» к людям физического труда. Иногда оно принимает такие гипертрофированные формы, что прямо делается анекдотичным. Например, про знаменитого французского драматурга Ростана рассказывали следующую историю: «У Ростана был свой кучер, который возил только его. Ростан ужасно его жалел. Когда он после театра ужинал, то не мог без содрогания думать о том, что кучер мерзнет на козлах, мокнет под дождем далеко за полночь. Эта мысль отравляла ему все удовольствие. Поэтому он приказывал поднести вознице стакан грога и сказать, чтобы тот ехал домой, хозяин, мол, наймет фиакр.
Как-то ночью кучер ввалился в кафе и заявил «мосье», что уходит. Обозлился, что его не принимают всерьез».
Угадать 3-ю Физику просто: она с младенчества совершенно, до судорог не выносит щекотки и проносит ненависть к ней через всю жизнь. По этой примете и получила 3-я Физика звание «недотроги».
Происхождение такой обостренной чувствительности — в изначальном ощущении сверхранимости 3-й Физики. И через призму этой сверхранимости ясно и легко читаются все поведенческие, правовые, экономические, эстетические и иные аспекты жизни «недотроги».
* * *
Особенно ярко ранимость 3-й Физики проявляется в интимной сфере. Вся жизнь представляется «недотроге» путем, перегороженным гигантским барьером — кроватью, благополучное переползание через которую составляет мед и смысл жизни. Может показаться, что я несколько утрирую, но вот собственные слова Толстого, произнесенные с полной серьезностью: «Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет — трагедия спальни». Здесь Толстой совершенно безосновательно и по понятным причинам превратил свою собственную проблему в общечеловеческую.
Робко и запоздало, в сравнении с другими, начинает 3-я Физика свою половую жизнь. И почти независимо от того, как она складывается, обычная для Третьих функций раздвоенность в сексе «недотроги» также имеет несчастье присутствовать. Как-то одна дама, знакомая Жан-Жака Руссо, описывая его 3-ю Физику, хорошо сказала, что он — «поклонник платонический и нескромный». Я бы характеризовал раздвоенность 3-й Физики лапидарнее и жестче — «гиперсексуальный ханжа».
С одной стороны, ранимость 3-й Физики заставляет ее обладателя ханжить: отрицать значение эротики, изображать ее чем-то, не достойным внимания, нечистым. А с другой стороны, та же ранимость 3-й Физики требует вкладывать в секс максимум сил и души, чтобы данным способом заживить постоянно ноющую рану. Так двуипостасно «недотрога» и существует, вызывая недоумение и нарекания у своих сексуальных партнеров. С.А.Толстая, глядя на мужа, разом повеселевшего и подобревшего после проведенной вместе ночи, ядовито замечала: «Если бы те, которые с благоговением читали «Крейцерову сонату», заглянули на минуту в ту любовную жизнь, которой живет Левочка, и при одной которой он бывает весел и добр, — то как свергли бы они свое божество с того пьедестала, на который его поставили».
Язва по 3-й Физике бывает так глубока, что естественное прекращение половой жизни воспринимается как освобождение от рабства. Именно так назвал свою импотенцию драматург Еврипид, за что удостоился от христианских апологетов звания «протохристианина». На примере Еврипида, кроме всего прочего, ясно просматривается еще одна примета сильно уязвленной 3-й Физики — патологическая ненависть к существам противоположного пола. Не кто иной как Еврипид первым выдвинул в драме «Ион» предложение размножаться однополо, почкованием, без женщин, и все последующие «недотроги», теоретизировавшие на эту тему, были лишь эпигонами Еврипида. И соратниками по несчастью.
Робкий ухажер, пугливый объект ухаживания, «недотрога» инициативу на себя в любовных делах предпочитает не брать — ему здесь удобнее не столько вести, сколько быть ведомым. Однако, если партнер оказывается достаточно напорист и деликатен, и дело доходит до греха, он бывает приятно удивлен и вознагражден открытием в «недотроге» вдохновенного, сладострастного и утонченного любовника. Во-первых, повышенная чувствительность сенсорики превращает тело 3-й Физики в одну сплошную эрогенную зону, особенно эрогенна спина «недотроги», так как, будучи наиболее беззащитной частью тела, настроена на восприятие среды сверхостро. Во-вторых, по той же причине 3-я Физика чувствительна к чужому телу, деликатна, нежна, чутка к запросам и возможностям партнера. Наконец, специфика сексуальной психологии «недотроги» требует ставить чужое удовольствие выше собственного, более того, именно в зримых проявлениях испытываемых партнером переживаний видеть достаточную и полную реализацию своей сексуальности. Так что, если когда-нибудь будет позволено говорить о половом альтруизме, то первым это качество следует приписать «недотроге».
Еще раз обращу внимание: все перечисленные удовольствия можно получить от 3-й Физики лишь при условии соблюдения максимальной деликатности. В сексологии, например, известен случай, когда один мужчина сделался импотентом в свою первую брачную ночь. А довело его до этого вполне невинное поведение невесты, она по простоте душевной просто легла на спину и раздвинула ноги, такая «грубость» настолько поразила жениха, что он тут же навеки лишился мужской силы.
Впрочем, заранее предсказать, на чем споткнется сексуальность 3-й Физики, дело безнадежное. Например, Жан-Жак Руссо бежал из объятий юной соблазнительной венецианки, обнаружив, что у нее соски разной формы и посчитав на этом основании, что она «какое-то чудовище, отверженное природой, людьми и любовью». Или вот еще отрывки из писем женщин к психиатру: «Замужем не была, никаких связей с мужчинами не имела, мужчин презираю... Мужчины меня не обижали, не делали никаких пакостей. Просто в детстве, лет двенадцати, я как-то шла по улице за солидными мужчинами и услышала, как они рассуждают о супружеской жизни, в чем она заключается. С тех пор видеть их не могу..». «Это произошло в шестом классе. Какой-то дурак лет восемнадцати полез ко мне под юбку. Потом в восьмом повторилось что-то вроде этого на лестничной площадке. Если смотреть здраво, ничего страшного. Но с этого момента в меня вселился Страх... Боюсь знакомиться, боюсь даже знакомых. Поймите меня правильно, я вовсе не считаю, что «все мужчины подлецы». Но ведь это останется...».
3-я Физика — единственная из Физик, ревнующая именно физиологической ревностью. Для нее половой акт — вещь настолько деликатная, интимная, даже священная, что вторжение посторонних в эту сферу воспринимается как осквернение святыни, после которого наступает физическое отторжение, плотская брезгливость, и вероятность продолжения прежней половой жизни становится, во всяком случае, достаточно проблематичной. Если со временем «недотрога» и прощает измену, то не забывает ее никогда.
Хочу предупредить: обмануть 3-ю Физику, оставив ее в неведении относительно сторонних похождений, очень трудно. Во-первых, потому что она постоянно начеку, ждет и боится измены. А во-вторых, у нее абсолютный слух на самые тонкие вибрации человеческого тела.
Как не лишен ханжества взгляд 3-й Физики на половую жизнь, так и восприятие ею наготы страдает известной ущербностью. Поэтому наиболее последовательные противники нудизма и порнографии рекрутируются обычно именно из рядов «недотрог».
Позволю себе в этой связи небольшое интересное наблюдение над 3-й Физикой. Ранней и очень характерной приметой ее можно назвать привычку отворачиваться от экрана телевизора в момент показа любовных сцен, даже простого поцелуя.
Приписывать эту реакцию воспитанию нет оснований, так как проявляется она еще в самом раннем детстве. Остается говорить о неком «врожденном нравственном чувстве», некой «врожденной стыдливости». Однако и такое объяснение справедливо лишь в той части, что касается очевидной врожденности реакции. На самом деле ребенок отворачивается от изображения поцелуя не по природной стыдливости, а по врожденной «порочности», потому что у него 3-я Физика. А это значит, что ребенок повышенно чувственен и физическое восприятие его настолько обострено, что он не просто видит на экране поцелуй, но и ощущает его вкус на своих губах. И это невольное вторжение своими губами в чужой поцелуй заставляет ребенка отворачиваться от экрана.
Еще одна причина неприязни «недотроги» ко всему, что относится к интимной сфере, к нудизму и порнографии, думаю, заключается в страхе перед той властью, которую имеет над ним нагота. Как-то в присутствии Толстого было высказано неудовольствие по поводу того, что скульптор Паоло Трубецкой ходит с женой голышом на речку купаться. И Толстой, будучи не в силах прямо осудить друга, сделал характерное признание: «У меня всегда было это чувство стыда, и, например, вид женщины с оголенной грудью мне всегда был отвратителен, даже в молодости... Тогда примешивалось другое чувство, но все-таки было стыдно...».
Что отвратительного в женской груди? Право, не по врожденной стыдливости отворачивался от нее Толстой. А по природной блудливости. Вид нагой груди был слишком упоителен для него, слишком притягателен, доводил до пугающего самозабвения. Не стыд, а страх перед магической властью наготы над собой ощущал Толстой, и именно он заставлял его отводить глаза.
Толстой недаром любил пересказывать один сон, якобы виденный некогда знакомым помещиком. Снилось тому следующее: идет он по узкой тропке через кустарник, ориентируясь на два высящиеся впереди холма. Вдруг помещик оступается, попадает ногой в трясину и начинает тонуть. Когда же, погрузившись в трясину по пояс, он бросает взгляд на высящиеся впереди два холма, то видит, как из-за них поднимается голова гигантской женщины... Ужас охватывает помещика, когда он понимает — куда погружается... И здесь приходит пробуждение. Толстой не зря любил пересказывать этот, скорей всего, им же виденный сон. Толстой чувствовал себя при виде женского тела в положении того анонимного помещика, и страх погрузиться в женское лоно с головой, до полной потери своего «я», заставлял его отвращать от наготы взор.
Страх — вообще доминирующая, хотя и по возможности скрытая, черта эротики 3-й Физики. Она боится существ противоположного пола, боится отказа в близости, ищет максимально нетравматичных путей реализации своей сексуальности. Откроем в этой связи «Отца Сергия». Если читатель помнит, стержнем повести является отношение монаха, отца Сергия, к двум женщинам. Одна, светская, красивая, разбитная дамочка, пытается соблазнить монаха, и, чтобы преодолеть искушение, он отрубает себе палец. Другая — просто слабоумная купеческая дочка, едва представ перед отцом Сергием, оказывается настолько соблазнительна, что он тут же нарушает с ней обет целомудрия. Толстого спрашивали: почему о. Сергий «сломался» на дурочке, устояв перед натиском светской львицы? Внятного ответа на данный вопрос Толстой не смог или не захотел дать. Поэтому возьму на себя смелость самому разрешить это давнее недоумение.
Отец Сергий не поддался соблазну в первый раз, так как боялся. Боялся, что эта светская красивая женщина поманит, да в последний момент откажет, оттолкнет его, уже спустившего штаны, рассмеется в лицо, да еще попрекнет, напомнив о монашеском обете. Страх перед сексуальной травмой оказался у о. Сергия так велик, что он предпочел отрубить себе палец, нежели подвергнуться такому испытанию. Иное дело — история с дурочкой. Она, уже в силу болезненного состояния, наперед гарантировала 3-й Физике о. Сергия полный сексуальный комфорт, и вот — грехопадение не замедлило.
Пример из «Отца Сергия», естественно, не свидетельство, что 3-я Физика только и занята охотой за умственно неполноценными, он — лишь иллюстрация тезиса о предпочтении, которое отдает «недотрога» нетравматичным путям реализации своей сексуальности. Есть и другие пути, которые можно назвать «извращениями» или «нетрадиционными способами любви» (кому как нравится), объединенные общим свойством: минимальным травматизмом. Это — онанизм, однополая любовь, скотоложество, фетишизм. К предложенному списку можно, наверное, добавить еще что-то в том же духе, главное, что все эти способы любви психологически комфортны и тем особо ценны для 3-й Физики.
Уж коль речь зашла об «извращениях», то необходимо добавить, что к ним склонна не только 3-я Физика, но в большей или меньшей степени все Физики. Иное дело, что для каждой из них в этом случае имеется существенная разница в мотивах. Если 3-я Физика попадает в стан «сексуальных меньшинств» из страха, то 1-я — по всеядности, 2-я — из любопытства и любви к разнообразию, 4-я — по безразличию. Так что само по себе положение Физики на ступенях функциональной иерархии — не гарант «здоровья» или «расстройства» половой сферы.
Говоря о комфортном для 3-й Физике сексе, невозможно обойти самый простой и удобный вид реализации половой потребности. Брак. Так вот, «недотрога» — существо в высшей степени брачное. Объясняя преимущество брака. Толстой, с шестка 3-й Физики и устами одного из своих героев, отмечал, что «женитьба, кроме приятности домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни». Конечно, Толстой несколько погорячился, объявляя брак условием нравственной жизни и т.п. И тем не менее, пусть с разными оговорками, но ценность брака для сексуальной жизни следует признать, а заключается она в том, что он делает законным половое сношение — то, что более всего необходимо 3-й Физике, то, что окружает ее секс максимальным комфортом.
Преимуществ множество. Во-первых, вольное или невольное присутствие посторонних при законном половом сношении ставит посторонних в заведомо невыгодное положение и автоматически замыкает им уста, чему бы свидетелем они ни оказались. Во-вторых, брак, пусть не гарантирует, но все-таки ставит известные преграды на пути венерических заболеваний, и это весьма важно. Достаточно вспомнить в данной связи пример Жан-Жака Руссо, который за одну ночь с проституткой заплатил, кроме всего прочего, двухмесячным мучительным разглядыванием себя на предмет появления первых признаков дурного заболевания.
Наконец, брак опять-таки не гарантирует, но ставит преграды для измен и появления чужих детей, что особенно важно для мужчин с 3-й Физикой. Ревнуют все, ревнуют даже насекомые, что говорить о людях. Но ревность мужчин-«недотрог», если так можно выразиться, ревностней ревности любого другого мужчины, потому что они боятся не просто утраты власти над существом, которое считают своим, боятся не просто получения чужого потомства, чего боится всякая мужская особь, страх 3-й Физики безмерно увеличивает угроза того, что измена подтвердит тщательно скрываемый, но постоянно ощущаемый диагноз дефективности своего физического начала. Поэтому естественно, что в поисках дополнительных уровней защиты, «недотрога» торопится вступить в брак, пытаясь законом прикрыть свое израненное тело.
Чадолюбие 3-й Физики безгранично и порой принимает чрезмерные, уродливые формы, «недотрога», видя в деторождении не просто ценность, а ценность абсолютную, не зависящую от времени, пространства и обстоятельств, бывает не просто плодовит, а плодовит нерасчетливо, бездумно. Хотя понять его можно, плодоношение — и физиологическая, и психологическая потребность 3-й Физики. Через воспроизводство реализуется ее процессионность и диалоговость, но, главное, оно — удостоверение в полноценности того, что кажется не вполне полноценным, ущербным от рождения.
К изнанке такого приветствуемого в целом явления, как чадолюбие 3-й Физики, необходимо отнести и излишне плотную опеку, которую она обычно учреждает над своими детьми. Чувствуя себя существом ранимым и мало приспособленным к быту, «недотрога» не всегда основательно переносит это ощущение на свое потомство и старается создать ему не слишком полезные для самостоятельной жизни, тепличные условия существования. Одним словом, если бывает на то ее воля, 3-я Физика дает многочисленное, но мало приспособленное к суровым условиям жизни потомство.
«Недотрога» — очень неважный боец, худший, чем кто-либо. Дело в том, что он, говоря откровенно, трусоват. Насколько трусость 3-й Физики оказывается заметной для посторонних, зависит от многих условий, но то, что ей меньше чем кому-либо хочется подвергать силовому испытанию свое и без того от рождения как бы израненное тело — это точно.
Из страха же 3-я Физика бывает в бою (если его не избежать) слишком жестока. Боязнь получить травму глушит в ней жалость и чувство меры, поэтому, коль дело доходит до драки, превышение необходимой самообороны — обычное для 3-й Физики явление.
Впрочем, драться «недотроге» приходится крайне редко. Рукоприкладство и в быту, и в политике для него мало приемлемый и наиболее бесперспективный способ решения проблем. Если, как говорилось, 1-я Физика — прирожденный «ястреб», то 3-я Физика — прирожденный «голубь». Пацифизм у нее в крови. Поэтому бессмысленно искать основоположника пацифизма. Ясно, что ни Толстой, ни Ганди, ни даже Христос не были родоначальниками пацифизма, их единомыслие в вопросе насилия — суть единомыслие определенного класса людей, объединенных 3-й Физикой. «Недотрога» более всего боится физической силы, и потому наименее склонен прибегать к ней сам.
Сразу скажу: упаси Бог считать, что пацифизм 3-й Физики и в быту, и в политике — норма, образец решения спорных вопросов. Нив коем случае. Хорошо, точно дозированное насилие — аргумент, не хуже других, особенно по отношению к людям, которые сами не брезгуют рукоприкладством.
Пацифизм — социальное выражение личной трусости. Поэтому какими бы высокими словами и авторитетными цитатами ни обкладывали себя трусость и пацифизм, они — изъян, а не украшение 3-й Физики, особенно мужчин.
Позволю себе в этой связи один добрый совет родителям мальчиков с 3-й Физикой: отдайте их в школу каратэ стиля «Киокасинкай» (Масс Оямы). Сам посвятил этому наиболее агрессивному, боевитому стилю каратэ несколько лет и не понаслышке знаю, насколько благотворно его влияние на состояние 3-й Физики. Ведь по-настоящему мучительна для 3-й Физики не сама боль, а преувеличенное представление о боли. Поэтому, когда, занявшись каратэ, «недотрога» в процессе спортивных схваток убедится, что тело его не так хлипко, как казалось, и способно «держать удар», что собственный кулак также что-то весит, реальность и представление о боли станут адекватны друг другу. А адекватность реальной и предполагаемой боли — это та бойцовская норма, которая разом избавляет 3-ю Физику от двух наиболее нетерпимых в обществе пороков: трусости и его производного — жестокости.
В спорте 3-я Физика опаслива и одновременно азартна, исполнена наружного презрения и тайной зависти — одним словом, являет обычное для Третьих функций двурушничество. Толстой — последовательный противник всякой телесности с азартом занимался физкультурой, а, уехав деревню, пугал крестьян, подолгу вися на турнике вниз головой, за что был награжден от них прозвищем «странного барина».
В свете сказанного о 3-й Физике нетрудно догадаться, что она необычайно законопослушна. Ее природная жалостливость, бессребреничество, неприятие насилия и страх перед ответным насилием практически гарантируют ничтожный процент «недотрог» в общей криминальной статистике.
Единственное преступление, на которое сравнительно часто решается «недотрога», обусловленное, кстати, все той же 3-й Физикой, — это преступление из ревности. Что 3-я Физика — единственная из Физик, страдающая физиологической ревностью, уже говорилось прежде. Какие же муки испытывает ревнивец-«недотрога» и что чувствует, мстя за свою реально или мнимо поруганную честь, с неимоверной силой и точностью передано в «Крейцеровой сонате» Толстого, читайте ее.
Не останавливаясь далее на подробностях кримогенеза 3-й Физики, отмечу деталь, также очень точно схваченную в «Крейцеровой сонате» и также имеющую отношение к хронике происшествий. Дело в том, что «недотрогу» довольно часто посещают мысли о самоубийстве. Мысль эта может даже стать навязчивой, маниакальной, но лишь в исключительных случаях претворяется «недотрогой» в жизнь. Вспомним, герой Толстого, убив из ревности жену, решается на самоубийство, и далее с ним происходит вот что: «Да, теперь надо и себя», — сказал я себе. Но я говорил это и знал, что я не убью себя. Однако я встал и взял в руки револьвер. Но странное дело: помню, как прежде много раз я был близок к самоубийству Теперь я никак не мог не только убить себя, но и подумать об этом».
У Толстого не сказано, почему героя часто посещала мысль о самоубийстве и почему даже после убийства жены он не наложил на себя руки. А ответ на эти два вопроса довольно прост: жажда покончить с собой, периодически возникающая у «недотроги», связана с подсознательным желанием выключить наиболее беспокойную, неудобную, постоянно ноющую функцию — Физику. А утолить эту жажду не дает присущее 3-й Физике могучее физиологическое воображение, которое в состоянии наперед воспроизвести все ощущения ухода из жизни. Стоит ей представить себе, как пуля, раздробив череп, бурит тоннель в тканях мозга, или как медленно с бульканьем заполняются речной, грязной водой легкие, или как содрогаются сожженные отравой внутренности... — и самоубийственное наваждение исчезает само собой.
Сенсорика 3-й физики до крайности рафинирована. Слышать обертоны, которые не слышит обычное ухо, кожей чувствовать самые микроскопические изменения среды, обонять запахи, не улавливаемые носом среднего человека, видеть тональные переходы, которые не видит обычный глаз, — не составляет для нее большого труда. Поэтому из «недотрог» получаются классные массажисты, настройщики, дегустаторы.
Если же первоначальной рафинированности 3-й Физики сопутствуют усиленные занятия и физические травмы (болезни, побои, лишения), то восприятие «недотроги» может достигнуть нечеловеческого, мистико-магического уровня. Так, из 3-й Физики, тяжелейших болезней и изнурительных музыкальных упражнений сложился гений Паганини, тонкость слуха которого стала легендой: «Одаренный тончайшим слухом, Паганини обладал в этом смысле невероятной восприимчивостью: левое ухо, привыкшее к соседству скрипки, слышало намного обостреннее правого, и барабанная перепонка стала такой нежной, что он испытывал сильную боль, если сбоку или рядом с ним говорили громко. В то же время он был способен уловить самые тихие звуки на огромнейшем расстоянии».
Разумеется, возможность утонченного восприятия не равнозначна любви ко всему утонченному, но в случае с 3-й Физикой то и другое совпадает. Для ее вкуса характерно пристрастие к тонким, изящным предметам, к неярким, сложным цветам, к тонкой, богатой ароматической гамме, к сложному негромкому звукоряду.
Деятельность «недотроги» на производстве также имеет некоторые специфические черты. Ему, например, совершенно противопоказан конвейер. Присущие конвейеру монотонность и однообразие, запрет на самодеятельность и обреченность на монолог травмируют утонченную организацию 3-й Физики и быстро выводят ее из строя.
«Недотрога» с опаской относится к работающим механизмам, поэтому процесс их освоения 3-й Физикой бывает затруднен и несколько растянут. На производстве, как и в сексе, она долго предпочитает роль ведомого роли ведущего. Однако к концу обучения робость «недотроги» обычно улетучивается, и начинается долгий процесс творческой, артистической, утонченной переработки полученного опыта, доводящий порой набор даже самых простых операций до состояния, близкого к настоящему искусству.
Вспоминается в этой связи рассказ об одном китайском разделывателе мясных туш, который очень гордился тем, что на протяжении нескольких десятилетий пользовался при разделке одним и тем же ножом. А секрет долголетия ножа заключался в том, что этот китаец со временем довел свое более чем простое в сущности занятие до такой степени виртуозности, что, обладая почти рентгеновским видением, прозревал в мясе любые, даже микроскопические пустоты и с безукоризненной точностью вел по ним нож, разделывая туши практически без усилий и амортизации инструмента.
Уж коль речь зашла о Китае и 3-й Физике, то остается добавить, что, по моим предположениям, именно 3-я Физика была создателем такого уникального явления, как китайская кухня. Она интересна тем, что является полной противоположностью созданной 2-й Физикой, простой, ясной, натуральной, небогатой японской кухни. Китайская кухня необъятна, сложна, ювелирна, изысканна, парадоксальна... Для точного описания ее просто нет красок, поэтому ограничусь констатацией: если читатель захочет узнать, до какого артистизма может возвыситься деятельность 3-й Физики в материальной сфере, — лучше иллюстрации, чем китайская кухня, не найти.
Двусмысленно, изломанно складываются в быту и обществе экономические отношения 3-й Физики. С одной стороны, ранимость ее требует беспредельной скаредности для максимально эффективного прикрытия больного места. А с другой стороны, жалостливость, мнимый аскетизм, суперпроцессионность Третьей функции провоцирует политику широких жестов, порывов щедрости, бездумных трат. В результате экономический лик «недотроги» оказывается странно раздвоен, получается то, что академик Сахаров самокритично назвал «слегка жмотом». Причем жмотничество 3-й Физики обычно принимает мелочные, чудаческие формы, то, что у нас принято называть «экономией на спичках». И в то же время 3-я Физика обожает делать дорогие подарки, считает своим святым долгом участвовать в благотворительной деятельности, хотя сама похвастаться размером кошелька обычно не может, а кроме того, не умеет, не любит и считает ниже своего достоинства много зарабатывать, видит в большой мошне явные приметы дурного вкуса.
Очень точно специфическую двуликость отношения 3-й Физики к деньгам передал Жан-Жак Руссо. Он писал: «...одно из моих мнимых противоречий: соединение почти скаредной скупости с величайшим презрением к деньгам. Я так хорошо понимаю, что деньги созданы не для меня, что почти стыжусь иметь их, а тем более пользоваться ими. Если бы у меня когда-нибудь был определенный и достаточный для жизни доход, мне не грозила бы опасность стать скупцом, твердо уверен в этом; я тратил бы весь свой доход, не стараясь его увеличить, но необеспеченность держит меня в страхе».
У «недотроги» крайне обострено чувство собственности. Он редко обладает большим числом вещей, но то немногое, что у 3-й Физики имеется, обладает особым статусом и значением. Только в своем доме, среди своих вещей чувствует «недотрога» себя не просто комфортно, а в собственной тарелке. Как бы ни был уютен чужой дом и удобны чужие вещи — они, не сказать, плохи, но неудобны для 3-й Физики уже потому, что они чужие.
Сточки зрения предпочтений в социально-экономической политике, 3-я Физика ближе всего к званию «коммуниста». Можно назвать ее иначе: «монахом», «кибуцником» — суть от этого не изменится. А суть заключается в том, что «недотроге» внутренне ближе всего уравнительно-распределительная система.
Природа коммунистических симпатий 3-й Физики достаточно прозрачна. Она чувствует себя самым слабым и наиболее ранимым звеном общества. Поэтому, чтобы не подвергать риску свою жизнь и здоровье, «недотрога» старается разместить груз личных проблем на спинах окружающих, настаивая на уравнительно-распределительной системе экономики, обещающей, независимо от вклада, равную для всех защиту.
То, что такая система неэффективна, мало беспокоит 3-ю Физику, к богатству она принципиально не стремится и готова примириться с минимумом, лишь бы он гарантировался.
Владимир Буковский, глядя на коммунистические поползновения некоторых западных интеллигентов с высоты своей здоровой 2-й Физики, едко и точно замечал: «Откуда у социалистов столько меркантильности? Ведь большинство их — интеллигенты, живущие в мире идей, а не вещей. Их теория удивительно непоследовательна: с одной стороны, они вечно критикуют потребительство, материализм и корысть, а с другой— именно этот аспект жизни волнует их больше всего, именно в потребительстве им хочется установить равенство. Неужели они верят, что, если каждому выдать по равной пайке хлеба, все сделаются братьями?.. Неужели могут стать братьями люди, ревниво считающие доходы друг друга и завистливо провожающие взглядом каждый кусок, проглоченный соседом?». Наблюдение Буковского не новость, оно — невольный плагиат сказанного много ранее Достоевским: «...почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник... почему это?». Трудно спорить со сказанным, все справедливо... Но, говоря о двуличии 3-й Физики, необходимо учесть, что ее лукавая аскетика искренна или, во всяком случае, вполне бессознательна, и когда она старательно выдает ущербную коммунистическую модель за норму человеческого общежития — это хитрость не мошенника, а душевнобольного.
Как и скептицизм 3-й Логики, коммунизм 3-й Физики не философия, а ущербная психология. Психология незначительной, но влиятельной группы населения. Поэтому, наблюдая сейчас гибель коммунизма в его государственных формах, не следует делать вывсд, что с ним уйдет в небытие сама коммунистическая идея. Она продолжит свое существование, только в естественно отведенных ей границах, без претензии на господство, в виде мелких партий, общин, коммун, монастырей, кибуцей, будет жить — пока жива 3-я Физика.
Термин «лентяй» не следует понимать слишком буквально. Он отражает не столько манеру поведения, сколько психологическую ориентацию личности. Наоборот, внешне 4-я Физика зачастую выглядит большой труженицей. Она усидчива, невзыскательна, бесстрашна в трате сил, исполнительна в точно отведенных ей рамках. «Лентяйство» 4-й Физики заключается не в видимых проявлениях саботажа, симуляции или отлынивания, а в невидимом безразличии к характеру и результатам своего труда (если иметь в виду под трудом чисто физический его аспект). Конечно, при заведомом равнодушии «лентяя» к делу, трудно ждать от него азарта, инициативы, творческих всплесков и чего-нибудь еще в том же духе, но есть у этого безразличия и своя положительная сторона. На «лентяя» легко возложить любую грязную, нудную или бессмысленную работу, что в избытке пока находится в нашем обществе. Кто-то должен заполнять заведомо обреченные на уничтожение формуляры, выносить горшки, стоять у конвейера — и лучшего кандидата на исполнение таких работ, чем 4-я Физика, не найти.
Я для себя еще называю 4-ю Физику «лунным человеком». Действительно, есть у «лентяя» какая-то таинственная связь с луной. «Ты дышишь солнцем, я дышу луной», — признавалась Ахматова. Могу только предположить, что ощущение внутренней связи с луной у 4-й Физики возникает из их энергетического родства. Как луна светит слабым, лишь отраженным светом, так и «лентяй», по закону Четвертых функций, — лишь отражение вышестоящих, автономных физических энергетик.
Сама по себе 4-я Физика — прирожденная декадентка, в буквальном смысле этого слова («декаданс» — «упадок»). Ощущение ослабленности в себе физического начала живет в «лентяе» с рождения, впрочем, мало его беспокоя. Другое дело, что обычное для 4-й Физики чувство ранней дряхлости в молодые годы, бывает, странно контрастирует со свежим, здоровым обликом, внося сумятицу и недоумение в окружающую среду.
Припоминается в этой связи анекдот из жизни молодого Александра Блока. Группа московских поэтов впервые ждала Блока к себе и, начитавшись таких строк, как
Только здесь и дышишь, у подножья могил,
Где когда-то я нежные песни сложил
О свиданьи, быть может, с Тобой...
Где впервые в мои восковые черты
Отдаленною жизнью повеяла Ты,
Пробиваясь могильной травой...
представляла себе его «изможденным, худым, бледным и даже скорее некрасивым». Реальность же продемонстрировала совершенно обратное. Андрей Белый вспоминал: «Я весь дрожал. Никогда в жизни — ни прежде, ни потом — я не испытывал такой жгучей неловкости. И разочарования. Обман, обман! Меня обманули. Это не Блок. Не мой Саша Блок.
Но до чего он был красив! Высокий, стройный, статный. Курчавый. Весь как в нимбе золотых лучей, румяный с мороза. В студенческом сюртуке, широкоплечий, с осиной талией. От синего воротника его дивные глаза казались еще голубее. До чего красивый, до чего земной, здоровый, тяжелый».
Разумеется, неумолимый бег времени постепенно размывает в «лентяе» противоречие между психическим самоощущением Физики и реальностью, пока к старости 4-я Физика вообще не делается адекватна сама себе. Но до того такие явные противоречия раздражают и шокируют окружающих, заставляют подозревать в поведении 4-й Физики элемент позерства, игры в декаданс. Чего на самом деле нет, она декадентствует вполне искренне.
«Я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем», — писал Бердяев, и в это фразе философа заключена вся экономическая программа 4-й Физики, точнее, отсутствие ее. «Лентяй» действительно без напряжения обходится минимумом, но из этого не следует, что ему претит роскошь. Он слишком безразличен к физическому пласту жизни, чтобы всерьез относиться к проблеме личного уровня потребления, обусловленного более обстоятельствами и средой, нежели желаниями и усилиями самого «лентяя». Например, Эйнштейн, обеспечив себе под старость самый элементарный достаток, мог использовать чек на 15000 долларов от Рокфеллеровского фонда в качестве книжной закладки.
«Лентяй» — существо абсолютно бесстрашное. Бесшабашная храбрость 4-й Физики со стороны смотрится замечательным достоинством, но на самом деле не является таковым. Подставлять под бой Четвертую функцию, т.е. то, чем менее всего дорожишь, — не велик подвиг. Кроме того, как у всякой добродетели, у храбрости «лентяя» есть своя оборотная сторона: не щадя себя, он не склонен щадить и других. Поэтому 4-я Физика зачастую бывает в своей деятельности не менее кровава, чем 1 -я Физика. По счастью, насилие в арсенале «лентяя» является последним аргументом, а не первым, но если до него доходит, то пощады от 4-й Физики ждать не приходится. Свежий пример — политика президента Буша во время кризиса в Персидском заливе, когда, исчерпав все другие формы воздействия, он холодно, расчетливо и методично расправился с четвертой армией мира.
К слову сказать, «лентяй» — беспроигрышный политик. Будучи храбрецом, он, кроме того, не рискует сломать себе шею на том, на чем обычно и ломается шея политика: деньги и женщины. От этих соблазнов он огражден самой природой, своей 4-й Физикой. Поэтому храбрость, бессеребряничество и непотасканность заранее обеспечивают политику с 4-й Физикой бессрочный карт-бланш толпы. Вспомним в этой связи «лентяя» Робеспьера, чей титул-прозвище Неподкупный, гарантировал его бестолковому кровавому режиму непозволительно долгую жизнь.
Еще обратим внимание, что период правления политика-«лентяя» — не лучшее время для экономики страны, 4-ю Физику слишком мало волнует физический пласт жизни, чтобы заниматься им всерьез, и это обстоятельство положительно сказывается на рейтинге политика-«лентяя» и отрицательно — на кошельках его избирателей.
Не хочу никого пугать, но 4-я Физика более, чем кто-либо, склонна к самоубийству. Для нее мысль о суициде не поза, как для 3-й Физики, а нечто обыденное, то, что регулярно всплывает в сознании, не вызывая в ответ ни ужаса, ни отвращения. Мысль о самоубийстве — для 4-й Физики первая и, как это ни покажется странным, нормальная реакция на конфликты, проблемы, неудобства жизни. Собственно, начинать решение возникающих трудностей с отключения Четвертой функции вообще в характере человека, поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что, попав в трудное положение, «лентяй» первым делом торопится намылить веревку.
Со стороны такая акция выглядит героической, как это произошло с самоубийством Сократа, но по существу ничего героического в добровольном отключении того, чем менее всего дорожишь, нет. Об этом должен помнить каждый обладатель 4-й Физики, прежде чем нажимать на курок. Мысль о суициде — нормальная «лентяйская» блажь, и не следует спешить поддаваться ее первому, неверному позыву.
4-я Физика обычно хороша собой. Она столь же привлекательна, как и 1-я Физика, но иначе. Если 1-я Физика хороша сочностью форм и красок, то 4-я Физика — наоборот, она хороша своей тонкостью, бледностью, рафинированностью. Чтобы наглядно представить себе разницу между красотой 1-й и 4-й Физик, достаточно сравнить внешность Мерилин Монро и Марлен Дитрих. Чувствуете разницу? Они кажутся очень похожими, но то, что у Монро полно, грубо, сладко, то у Дитрих тонко, сухо, нежно.
Чаще «лентяй» — худой, тонкокостный человек, «астеник». Однако мне попадались среди 4-й Физики и люди крупного, атлетического телосложения. Единственно, что почти стопроцентно роднит облик 4-й Физики — это иконописная тонкость черт: тонкий нос, тонкие брови, маленький, узкогубый рот (если нет афро-семитских предков).
Замечательное свойство красоты 4-й Физики заключается еще и в том, что время не властно над ней. Не скажу, что морщины и залысины обходят «лентяя» стороной. Нет. Но за вычетом таковых, облик 4-й Физики с юности до старости остается неизменным, и, если о ком-то говорят, добавляя старинный литературный штамп — «со следами былой красоты на лице», то можно быть почти уверенным, что речь идет о 4-й Физике. Светоний писал об императоре Августе: «С виду он был красив и в любом возрасте сохранял привлекательность, хотя и не старался прихорашиваться».
Есть еще одна внешняя примета 4-й Физики. Это — грусть, которая чаще других чувств читается в глазах «лентяя», 4-я Физика рождается и умирает с ощущением изначальной трагичности бытия, с ощущением беды. «Вы же знаете, печаль — это то, что мне близко» (Гоген), «Только с горем я чувствую солидарность» (Бродский). Ожидание катастрофы, дурные предчувствия типичны для 4-й Физики, и слова «кошмар», «ужас», «печаль», «тоска» — излюбленные в ее словаре.
Здесь мы подошли к новой и интереснейшей теме психе-йоги — сочетанию различных функций. Речь пойдет о влиянии физического начала на мироощущение и мировоззрение человека, точнее, о сочетании Физики с Эмоцией и Логикой, а если быть совсем точным, ~ о том, что принято называть «темпераментом».
Сразу оговорюсь, термин «темперамент» от Гиппократа до наших дней оброс таким слоем толкований и модификаций, что на вопрос о его значении вряд ли кто сейчас сможет ответить с полной определенностью. Неизменными сохраняются разве что названия четырех типов, на которые подразделяется человечество по темпераментам: сангвиник, холерик, флегматик, меланхолик. Кажется, все согласны и с тем, что темперамент находится в некоторой зависимости от физиологии; сами термины, обозначающие темперамент, происходят от греческого обозначения крови, лимфы, желчи. Это первое.
И второе. Глядя на классификацию темпераментов с чисто бытового, «кухонного» уровня, ее можно представить так: сангвиник — раблезианец, веселый, жизнелюбивый человек; флегматик — человек не менее жизнелюбивый, но сдержанный в выражении своего жизнелюбия; меланхолик — не сказать, чтобы жизнелюб, но натура во всяком случае спокойная; холерик — желчен, не спокоен и не жизнерадостен. Подчеркну, это — «кухонная» схема, но из нее приходится исходить, потому что за пределами «кухни» начинаются бесконечные противоречия и дрязги среди интерпретаторов и модификаторов типологии Гиппократа.
Зная все это, попробуем взглянуть теперь на теорию темпераментов через призму психе-йоги. Как известно, примета всякой надежной универсальной концепции не отрицание, а включение предшествующих систем: физика Ньютона вошла составной частью в физику Эйнштейна, то же произошло с геометрией Евклида после появления геометрии Лобачевского и т.д. Фактически и теория темпераментов представляет собой составную часть психе-йоги.
Суть дела в том, что четыре темперамента — это четыре основные комбинации Физики и Эмоции, где положение Эмоции на ступенях функциональной иерархии определяет интенсивность выражения мироощущения, а положение Физики — ее суть, окраску, цвет мироощущения.
Прежде уже говорилось, что в настроениях 4-й Физики преобладает грусть — это ее примета. Здесь все правда, но не вся. Вся правда в системе: чем ниже стоит у человека Физика, тем темнее окраска его мироощущения. И наоборот, чем выше стоит Физика, тем светлее окраска мироощущения. Эмоция же отвечает за интенсивность цвета, за резонанс, поэтому, чем выше Эмоция, тем сильнее выражается это темно- или светлоокрашенное мироощущение. И наоборот.
Поэтому через призму психе-йоги система темпераментов выглядит следующим образом:
«Сангвиник»: Физика вверху + Эмоция вверху (ярковыраженное светлоокрашенное мироощущение).
«Флегматик»: Физика вверху + Эмоция внизу (слабовыраженное светлоокрашенное мироощущение).
«Меланхолик»: Физика внизу + Эмоция внизу (слабовыраженное темноокрашенное мироощущение).
«Холерик»: Физика внизу + Эмоция вверху (ярковыраженное темноокрашенное мироощущение).
Как влияет положение Физики на мироощущение, точно так же влияет оно и на мировоззрение. Разница в том, что здесь Физика вступает в сочетание с Логикой. Но результат, естественно, тот же. Хотя надо признаться, что эти сочетания не получили столь развернутой типологии, как теория темпераментов, но в зачаточном виде типология мировоззрения существует и всем известна: это деление человечества на оптимистов и пессимистов.
Поскольку о влиянии Физики на окраску уже было сказано довольно, думаю, читателю не составит труда догадаться, что окрашивающая в светлые тона высокостоящая Физика рождает оптимистов, тогда как окрашивающая в темные тона низкостоящая Физика плодит пессимистов. И ничего с этим не поделать, процесс формирования мироощущения и мировоззрения совершенно не зависит от человека, и с ними необходимо мириться, как приходится мириться с погодой.
Покажется странным, но Воля в качестве компонента психологических систем встречается достаточно редко, хотя ни один психолог не брался и не возьмется отрицать ее значения для психики человека. Объяснение этого феномена, думаю, следует искать в невыявленности и универсальности самой природы воли. Она, как Дух Святой, невидима, вездесуща, веет, где хочет и потому плохо уловима в сети психологических методик.
Особо наглядно неявное, но мощное участие воли в создании психологических систем можно изучать на примере типологии Карла-Густава Юнга. С одной стороны. Юнг заявлял, что в его типологию «воля и память... не включены», но на самом деле воля являлась главным дифференцирующим началом юнговской типологии.
Уже вошло в быт и стало общеупотребительным деление по Юнгу на интравертов и экстравертов, и при этом повсеместно данное деление принято понимать так, что экстраверт — это обращенный во вне, очень контактный человек, тогда как интраверт — человек необщительный, обращенный внутрь себя. Но это — «кухонный» Юнг. На самом деле, экстраверт не человек, обращенный во вне, а человек ЗАВИСИМЫЙ извне, а интраверт — наоборот. Вот несколько характерных цитат из типологии Юнга: «...бессознательные притязания экстравертного типа имеют, собственно говоря, примитивный и инфантильный, эгоцентрический характер... Экстравертный тип всегда готов отдать себя (по-видимому) в пользу объекта и ассимилировать свою субъективность — объекту.. Опасность для экстраверта заключается в том, что он вовлекается в объекты и совершенно теряет в них себя самого... Психическая жизнь данного личностного типа разыгрывается, так сказать, за пределами его самого, в окружающей среде. Он живет в других и через других — любые размышления о себе приводят его в содрогание. Прячущиеся там опасности лучше всего преодолеваются шумом. Если у него и имеется «комплекс», он находит прибежище в социальном окружении, суматохе и позволяет по нескольку раз на дню быть уверяемым, что все в порядке. В том случае, если он не слишком вмешивается в чужие дела, не слишком напорист и не слишком поверхностен, он может быть ярковыра-женным полезным членом любой общины».
Проблема экстравертности и интравертности не в мере общительности, контактности, а в мере ЗАВИСИМОСТИ или НЕЗАВИСИМОСТИ индивидуума, т.е. она — проблема ВОЛИ. И фактически деля человечество на экстравертов и интравертов. Юнг поделил его на людей с вы-сокостоящей Волей и Волей, стоящей низко, а уже только потом выделил из экстравертов и интравертов людей мыслительного типа, сенсорного, эмоционального и интуитивного, т.е. развил свою типологию, выводя типы из волевой базы человека. Однако, не принадлежа к людям волевым, сам Юнг постарался максимально закамуфлировать личную проблему и, создавая свою типологию, спрятал проблему воли за расплывчатой терминологией и, как уже цитировалось, даже официально вывел волю за пределы своей типологии. Произошло то, что и обычно происходит в психологии, когда психолог высоконаучно решает не чужие, а свои психологические проблемы, выдавая такие решения за универсальные.
Хотя бесспорным извинением Юнга может послужить то, что Воля — наиболее скрытный элемент человеческой психики, и нет в мире ничего, на что можно было бы указать как на очевидный плод Воли, тогда как следов Эмоции, Логики, Физики сколько угодно. Но нет в жизнедеятельности человека ничего, что бы не наполнялось Волей, не отражало бы место Воли в порядке функций индивидуума. Но все это только тайно, подспудно. Воля —скрытый от глаз психический компонент, поэтому только те, кто ощущает в себе избыточность волевого начала, т.е. обладатели 1-й Воли способны более или менее явственно различать в себе глуховатый, глубинный бас Воли за хором пронзительных дискантов других функций. Один из таких людей, Лермонтов, писал: «Воля заключает в себе всю душу, хотеть — значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться, — жить, одним словом. Воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению чего-нибудь, отпечаток Божества, творческая власть, которая из ничего созидает чудеса».
Кто-то сочтет слова Лермонтова преувеличением, но на самом деле никакого преувеличения в них нет. Могу сказать больше — положение Воли на ступенях функциональной иерархии сильно влияет на правовые нормы человека, целиком формирует этику (неписаное право), индивидуальную картину общества и мироздания. Вообще, будучи одной из функций и подчиняясь в своем действии тем же принципам и закономерностям, что и остальные. Воля одновременно является невидимым стержнем всего порядка функций.
Соответственно, 1-я Воля — вся как бы монолог, избыток, результат, индивидуализм, 2-я Воля — вся как бы норма, диалог и процесс, 3-я Воля — вся как бы закомплексованность, тотальная уязвимость, 4-я Воля — вся как бы воск, зависимость и всеядность. Поэтому, не отменяя ничего из сказанного прежде, обращу особое внимание: положение Воли в функциональной иерархии имеет решающее значение для психики человека. И хотя под словами «характер», «личность», «Я» мы обычно понимаем сумму психических свойств индивидуума, на самом деле — это в первую очередь Воля, а уже потом, как довесок, остальные функции.
В зависимости от положения Воли на ступенях функциональной иерархии общество подразделяется на «царей» (1-я Воля), «дворян» (2-я Воля), «мещан» (3-я Воля) и «крепостных» (4-я Воля).
1-я Воля — прирожденный лидер. Говорят, лидерами не рождаются, а становятся. Однако эта, как и множество других расхожих истин, не выдерживает проверки опытом. Лидерами именно рождаются, причем не только у людей, но и у животных. Например, цыплята едва вылупятся, а уже знают, кто из них кто, кто, как говорят биологи, особь-«аль-фа», и она сама знает, что она — «альфа», и первая шествует к кормушке, милостиво разрешая остальным, от «беты» до «омеги», двигаться вслед за собой. И установленный порядок клевания уже никогда не меняется.
Складывается впечатление, что волевой порядок функций существует не только у цыплят, но даже у комаров. Позволю себе в этой связи небольшое лирическое отступление сугубо личного характера.
Довелось мне одно время служить ночным сторожем. Здание, которое я сторожил, было давней постройки, с теплыми, влажными подвалами, где комары размножались беспрепятственно с ранней весны до поздней осени. Так что для наблюдения над нравами и образом жизни комариного народа времени и материала у меня оказывалось больше чем достаточно.
Так вот, лежа во тьме на раскладушке и вслушиваясь в ночное пение комарья, я заметил, что комары не так однолики, как это выглядит во время загородных прогулок: они, мол, как завидят человека, так все прямиком бросаются пить его кровь. Опыт ночного сторожа убедил меня, что картина сложнее, что в характере и поведении отдельных особей есть существенные различия.
Одни комары, видимо, с 4-й Волей, появлялись в моей комнате как бы случайно, поначалу лишь робко двигаясь вдоль стен, изображая праздных зевак, интересующихся исключительно архитектурой. Потом, так же, вроде без плана и личного интереса, комары начинали кружить, то приближаясь, то удаляясь и в явных колебаниях приближаясь вновь. Однако обычно стоило махнуть в их сторону рукой, как они сами, сразу согласившись с безнадежностью дальнейших попыток, улетали.
Другие комары, вероятно, с 3-й Волей, поначалу бывали столь же робки, но проявляли гораздо больше настойчивости в достижении своей цели. Долго и последовательно сжимая облетами круг, они не успокаивались, пока не усаживались на меня. Следовал хлопок ладони, и, если он не приканчивал кровопийцу, то комар возвращался на исходную дальнюю позицию, и осторожная, смертельно опасная охота на меня возобновлялась.
Но однажды я почувствовал, что моей персоной заинтересовался не простой комар. Легко, стремительно влетев в комнату, он без колебаний и лишних раздумий прямо устремился на меня. Безапелляционная прямолинейность его поведения создавала впечатление, что он не имел и тени сомнения в своем праве сосать мою кровь. Я, категорически не согласившись с этим и в то же время не найдя в себе душевных сил для открытой борьбы, трусливо накрылся одеялом. Комар, деловито треща крыльями, подлетел и уселся на одеяло. Не берусь объяснять, откуда взялось это чувство, но казалось, что это крошечное существо буквально меня попирает. Недолго постояв так, как бы обозревая свои владения, он стал перепархивать с места на место, неспешно погружая свой длинный носик в складки и ямки одеяла, в тщетной надежде добраться-таки до моих вен. Я лежал ни жив ни мертв, хотя сомневаться в толщине одеяла не было причин. Но тут царственный комар допустил промах: по раздраженно-паническому треску его крыл я понял, что мои мучитель переусердствовал и провалился в одну из складок одеяла. Боже, кто бы знал, с каким наслаждением я, Эверест в сравнении с комаром, давил это крошечное, но крайне самоуверенное создание. Позднее, конечно, пришел стыд за наслаждение, при этом испытанное, но я до сих пор не могу с полной уверенностью сказать, что борьба тогда была неравной. Вот какой эффект может вызвать явление 1-й Воли, даже если она из другого, несопоставимого уровня и мира.
К данной сугубо личной истории прибавлю сходно звучащий исторический анекдот. Когда назначенный главнокомандующим Итальянской армией, еще никому не известный, генерал Бонапарт прибыл в ставку, первым делом он решил собрать военный совет. Скоро в кабинет командующего вошли не уступавшие в звании Наполеону офицеры — красавцы, богатыри, рубаки, на фоне которых маленький, худой, желтолицый Бонапарт явно не смотрелся... Командующий встретил их со шляпой на голове, не стали обнажать голов и другие генералы. В ходе разговора Бонапарт снял шляпу, они последовали его примеру, но через минуту он снова надел шляпу и так при этом посмотрел на окружающих, что никто не решился повторить его жест. Позднее, когда военный совет закончился, богатырь, храбрец Массена пробормотал: «Ну нагнал на меня страху этот малый». Вот еще один, может быть, не столь мистичный пример явления 1-й Воли.
Главное, с чего следует начать анализ психологии 1-й Воли, заключается в том, что она рождается с двухслойной картиной мироздания. В подсознании «царя» весь космос и все его элементы выстроены в простую иерархию из двух ступеней: верха и низа. Все сущее поделено на горний и дольний миры, небо и землю, на избранных и званых, на власть и народ, на пастырей и пасомых, домохозяев и домочадцев и т.д. При этом замечательной особенностью психологии 1-й Воли представляется то, что она от рождения чувствует себя причастной ни к какой-то иной, а именно к высшей, элитарной, исключительной, избраннической ступени этой двухступенчатой модели. Толстой писал: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все». И спустя десятилетия Толстому вторил Сальвадор Дали: «Еще с самого нежнейшего возраста у меня обнаружилась порочная склонность считать себя не таким, как все прочие смертные».
Предчувствие 1-й Волей своего избранничества — не просто смутное ощущение, тайно живущее в человеке, — это программа, характер, образ и смысл жизни индивидуума. Оно — нечто, воплощающееся во всем, что делает, думает и чувствует «царь».
Принадлежность к высшему из двух миров вносит некоторые коррективы в представления 1-й Воли о нормах права и этики. «Царя» ни в коем случае нельзя назвать существом аморальным, он чтит закон и не любит нарушать сложившиеся в обществе нормы, но некоторая раздвоенность, связанная с двухступенчатой картиной мироздания, в этике и праве 1-й Воли присутствует. Безусловное исполнение всех правил, по ее мнению, необходимо для существ, принадлежащих ко второму, низшему миру Что касается существ высшего мира, то для них соблюдение норм права и морали должно, но не безусловно, а постольку-поскольку, и есть ситуации, когда высшая целесообразность дозволяет их нарушение. Мотивировки здесь находятся самые разные, но в итоге всегда оказывается, что конечная цель аморализма 1-й Воли — власть, карьера, самоутверждение. Поэтому, когда Лютер говорил, что «Церкви ради и для пользы дела нечего бояться и крепкой доброй лжи», а Ленин писал, что ради победы мировой революции «надо... пойти на все и всякие жертвы, даже в случае надобности — пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды...», то, в лучшем случае, оба впадали в самообман — все это было нужно лично им ради удовлетворения собственного честолюбия.
С двухступенчатой картиной мироздания всезнании 1-й Воли связана еще одна любопытная, многих обманывающая черта поведения «царя»: его мнимый демократизм. Дело в том, что 1-я Воля действительно относится к окружающим ровно, не различая чинов и званий. Однако источник этого явления не в природном демократизме, а в простоте живущей в ее душе картины: есть только верх и низ — а более сложные иерархические построения произвольны и лукавы.
Формально, 1-я Воля — сторонница равенства. Но равенства своеобразного, где все уравнены не в правах, а в бесправии перед ней. Интересно в этой связи наблюдать «эгалитаризм» 1-й Воли на примере императора Павла I. С одной стороны, Павел постоянно ругал русских аристократов «якобинцами», потому что те претендовали на, пусть условное, но все-таки равенство с ним (царь — первый среди равных). А с другой стороны, аристократия крыла Павла «уравнителем и санкюлотом», так как он не различал среди подданных чинов и званий, с одинаковым азартом подвергая порке всякого, кто подвернется под руку. Однажды, когда Павлу попытались выразить соболезнование по поводу смерти канцлера Безбородько, он очень «эгалитарно» ответил: «У меня все безбородьки». Это — равенство «по-царски». Поэтому неудивительно, что русская аристократия скоро устала от такого «равноправия» и отправила царя-«санкюлота» в мир иной. Жизнь богаче двухступенчатой модели мира, богаче «царского» представления о равенстве, и насилие над обществом в духе элементарного противопоставления верха низу часто жестоко мстит «царю».
Предчувствие своей принадлежности к высшему миру не только подчиняет себе всю личность 1-й Воли без остатка, но буквально корежит, насилует ее. Жизнь «царя» изначала трагична, потому что, ощущая себя цыпленком-«альфой», он заставляет себя вести в соответствии со своими ПРЕДСТАВЛЕНИЯМИ о поведении «альфы», иногда вопреки собственным, внутренним склонностям и потребностям. Беда заключается в том, что 1-я Воля дозволяет расположенным ниже функциям реализовываться только в «царственных», иерархически приподнятых формах, тогда как, скажем, Вторая функция от природы последовательная демо-кратка и по своей склонности к процессу и богатству выражения совершенно чужда каким-либо аристократическим потугам.
Наполеон
Чтобы стало понятней, приведу в пример Наполеона. При 1-й Воле он имел 2-ю Физику. А 2-я Физика, как уже говорилось, прекрасная любовница, она привносит в секс процессионность, силу, гибкость, многофанность, естественность, заботливость. И вероятно, Наполеон с его 2-й Физикой, предаваясь любовным утехам с графиней Ва-левской, был именно таким. Но не всегда он был таким, и не со всеми. Став императором, Наполеон завел себе за правило насиловать жен своих министров, причем проделывал это с государственной думой на челе, небрежно и не отстегивая шпаги ведает, из каких тайников своей корсиканской памяти выкопал он воспоминание о праве первой ночи, да это и несущественно, существенно то, что, проделывая все необходимые в таких случаях манипуляции, даже не отстегивая шпаги, он насиловал не только жен своих министров, он прежде всего насиловал собственную сексуально сильную и богатую природу Зачем же? Насилия над 2-й Физикой от Наполеона требовала его же «царственная» 1-я Воля. То, что такое самоистязание необходимо совершать при посредстве жен министров и при шпаге — лишь индивидуальное убогое представление о формах, в которых должен свершать свой секс государственный муж высшего призвания.
Даже суперпроцессионную Третью функцию 1-я Воля заставляет кривляться и двурушничать, ставя ее действие в зависимость от общественного мнения. Про Льва Толстого, имевшего 3-ю Физику, т.е. Физику до болезненности заботливую и жалостливую, собственная жена с горечью писала: «Если бы кто знал, как мало в нем нежной истинной доброты и как много деланной по принципу, а не по сердцу, в биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь дать ей отдых, ребенку своему воды не дал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным».
Примеры Наполеона и Толстого на первый взгляд свидетельствуют, что в связи с явлением 1-й Воли, все сказанное требует пересмотра. Результативная 1-я Воля, кажется, отменяет процессионность Второй и Третьей функций, и вся личность «царя» по образу Первой функции делается результативной. Однако это видимость: «царь» на самом деле не отменяет, а загоняет внутрь свою процессионность.
Обратимся за подтверждением этого тезиса к личности Ахматовой. У Ахматовой при 1-й Воле была 2-я Эмоция. А как сказано было прежде, 2-я Эмоция — прирожденный «акын», поющий все, что видит вокруг. Сама Ахматова фактически признавалась в своем «акыническом» понимании задач поэзии, говоря, что поэзия складывается из простых фраз типа: «Не хотите ли чаю?» Однако вопреки такой декларации, предполагающей обильное плодоношение, поэтическое наследие Ахматовой ни крупной формой, ни большим числом произведений не отличается. Секрет такой сдержанности открыла как-то сама Ахматова, разбирая стихи Симонова. Тогда она сказала: «Мужественный боевой командир, вся грудь в орденах, плаксивым голосом считает женские измены: «Вот одна! А вот еще одна!» Мужчина должен прятать это в своей груди, как в могиле». Обратим внимание: считая естественным поэтическое запечатление самых простых элементов быта, Ахматова находит непозволительным для мужчины рифмованное оплакивание женских измен, но не в рифме, думается, находя беду, а в публичности поэтического юродства.
Суть в том, что Ахматова была не просто «акыном» по 2-й Эмоции, но по 1-й Воле «царственным акыном», для которого не все дозволено в поэзии, но лишь то, что не роняет достоинства, не колет самолюбия автора и вообще восходит к иерархической приподнятой системе тем и образов, ставящей поэта в исключительное положение над толпой. Принцип умолчания «царственного акынизма» точно изложен у Пушкина в «Борисе Годунове», когда царь Борис, наставляя сына, говорит:
Будь молчалив, не должен царский голос На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать Велику скорбь или великий праздник.
Этот принцип был очень близок Ахматовой, недаром она сама в стихах называла слово «царственным». И малый объем ее наследия, кажется, подтверждает предположение о сугубо элитарном подходе поэта к творчеству. А заодно на первый взгляд подтверждает и прежде высказанную мысль, что 1-я Воля своими аристократическими замашками отменяет процессионность и многогранность Второй функции (в данном случае 2-й Эмоции).
Все так, и все не так. Одна женщина, спавшая некоторое время в одной комнате с Ахматовой, рассказывала, что «первые ночи я не могла заснуть, потому что Анна Андреевна во сне все время не то что-то бормотала, не то пела. Слов нельзя было различить — только ритм, совершенно определенный и настойчивый: казалось, она вся гудит, как улей». Поразительное свидетельство, не правда ли? Изнасилованная ах-матовской 1-й Волей в период бодрствования, 2-я Эмоция все равно прорывается в период беспамятства и проделывает положенную ей «акыническую» работу поэтического оформления всего пережитого за день, без деления на достойное и недостойное, низкое и высокое. Гудящая по ночам, как улей, Ахматова — идеальный образ для воплощения мысли о неистребимости в человеке прецессионного начала, как бы его ни попирала избыточная 1-я Воля.
Однако и временное расслабление во сне не в состоянии компенсировать «царю» муки дневного самоистязания и снять общий трагический фон жизни. Как точно было сказано другим поэтом:
Покой и тишь во мне
Я волей круг свой сузил...
Но плачу я во сне,
Когда слабеет узел.
Еще один трагический мотив жизни «царя» заключен в его волюнтаристском лозунге «Если захотеть, то все получится!» Трагизм тут заключен в самой нереалистичности лозунга, заведомом отказе от компромисса со средой, природой, миром, обществом, чужими волями и желаниями. «Если захотеть, то все получится!» — кричит 1-я Воля, писая против ветра, но брызги летят вовсе не туда, куда хочет Воля, а туда, куда дует ветер. И с этим скорбным разладом между жизненным, совершенно органичным лозунгом и средой обитания «царь» ничего поделать не может.
Ничто так не живит 1-ю Волю, как власть. Кальвин, с юности не вылезавший из тяжелейших болезней, без всякого кокетства писавший в письмах «моя жизнь подобна непрерывному умиранию!», захватив власть в Женеве, жил, жил, жил, хороня близких и соратников. Железными обручами Воли сжав разваливающийся организм, Кальвин, вдохновленный той властью, какую имел над согражданами, нечеловеческим усилием жил и работал так, что даже богатая Кальвинистская церковь до сих пор не в состоянии издать полное собрание его сочинений, так оно огромно.
1-я Воля любит власть, любит чистой, лишенной посторонних примесей любовью. Власть для нее не средство достижения богатства или реализации давних задумок, а цель, ценная сама по себе. Один из биографов Черчилля писал, что «если бы в то время Черчилля и Ллойд Джорджа спросили, зачем они пошли в парламент, то, будь они искренни, они бы ответили: «Чтобы стать министрами». А зачем стать министрами? Оба с уверенностью могли бы сказать: «Для того чтобы стать премьер-министром». А зачем? Черчилль на этот вопрос ответил бы:
«Для того, чтобы быть премьер-министром».
Непоколебимая уверенность «царя» в своем праве на власть — сила и одновременно его ахиллесова пята. Дело в том, что судьба нередко при жизни лишает «царя» трона, и именно такого удара часто не выдерживает железная, но хрупкая 1-я Воля. Один из современников того же Черчилля, посетив его, только что лишившегося министерского портфеля, писал: «До чего странные настроения бывали у него. Когда он на подъеме, у него полная самоуверенность, когда он внизу, он впадает в глубокую депрессию». По счастью, молодой организм тогдашнего Черчилля выдержал удар. Но бывало и иначе, когда утрата власти и смерть оказывались соединенными знаком равенства. Вопреки мощи 2-й Физики, как свечи, сгорели Твардовский и Наполеон, первый после увольнения с поста главного редактора «Нового мира», второй — после окончательной потери империи.
1-я Воля слишком крепка, поэтому гибкостью не отличается и очень хрупка. Интересно, что проблема хрупкости 1-й Воли всерьез интересовала Софокла в период написания «Антигоны», и вот к каким выводам он пришел:
Слишком непреклонный нрав Скорей всего сдается. Самый крепкий Каленый на огне булат скорее Бывает переломлен ч разбит... И самым мудрым людям не зазорно Внимать другим и быть упорным в меру. Ты знаешь: дерева при зимних ливнях, Склоняясь долу, сохраняют ветви, Упорные же вырваны с корнями. Тот, кто натянет парус слишком туго И не ослабит, будет опрокинут, И поплывет ладья его вверх дном.
Конечно, гибель карьеры или отсутствие перспектив воспринимаются 1-й Волей трагически. Но стремления подняться вверх они не отменяют, а только стимулируют поиск новых нестандартных путей карьерного роста. Отсюда — резкие, непонятные окружающим, перемены, которыми часто пестрит судьба «царя». Вот какую характерную историю на эту тему рассказал известный психолог Стивен Берглас. Однажды пришел к нему пациент, якобы испытывающий раскаяние из-за того, что жертвовал семьей ради работы. «Я предложил ему начать ходить в церковь с семьей», — вспоминает Берглас.— «Но вместо того, чтобы просто присутствовать на службе, он стал дьяконом. То есть вновь предпочел должность семейному общению». К сказанному можно добавить, что и к психологу, и в церковь герой рассказа пошел только потому, что на прежней работе его карьерные возможности оказались исчерпаны.
1-я Воля — прирожденный лидер. Для нее управлять людьми так же легко и естественно, как дышать. Обычно «царь» не говорит прямо:
«Воли у меня в избытке, поэтому отдайте мне свою и следуйте за мной. Я отвечаю за все!» Но он, как никто, умеет вести себя подобно власть имущему, и люди невольно подчиняются, не столько видя, сколько чувствуя «царя», как цыплята чувствуют цыпленка-«альфу».
Оценка таланта 1-й Воли вести за собой людей может быть в зависимости от обстоятельств двоякой. С одной стороны, этот талант как никогда ценен в период катастроф, бед, разбродов. Способность сцементировать общество и повести его за собой, даже если единение достигнуто не без насилия и цели темны — все равно благо, потому что просто позволяет обществу спастись и выжить. И наоборот. Во времена мира, покоя, согласия ничто так не вредит обществу, как талант лидера 1-й Воли, потому что он неотделим от монолога, авторитарности, подавления личности, от мертвящего единообразия поведения, мыслей, чувств.
Отец Маргарет Тэтчер, от которого она, вероятней всего, унаследовала свою 1-ю Волю, завещал дочери «никогда не следовать за толпой, не бояться отличаться от нее, а если необходимо — вести ее за собой». В этих словах отца будущего премьер-министра коротко и емко изложен не просто личный опыт и взгляд, а универсальная стратегия 1-й Воли в ее взаимодействии с толпой. «Царь» действительно никогда не смешивается с ней, не ездит в обозе, редко стоит на обочине движения и постоянно норовит оказаться в ее главе. Да и как не стремится ему во главу толпы? Ведь только при ее участии может быть реализован природный лидерский талант. Ведь не бывает короля без свиты, пусто небо без земли, и верх обнаруживает себя только при наличии низа. Так что стремление 1-й Воли во главу чего бы то ни было — не сказать, законно, но естественно, так как только в таком положении она по-настоящему реализуема.
И еще один вывод, обусловленный специфическими отношениями между «царем» и толпой: несмотря на весь свой закоренелый индивидуализм, он — существо очень общественное, очень зависимое, пребывающее с толпой в почти мистической, ипостасной связи, в состоянии нераздельности и неслиянности. «Живу напоказ, для людей», — кряхтел Толстой и ...продолжал такое показушное существование.
Вместе с тем, будучи существом зависимым, «царь», как никто, бесцеремонен в отношениях с теми, кто попал в зависимость от него, и нет в мире более последовательного и наглого насильника, чем 1-я Воля. Однако «царь» скорее диктатор, чем тиран, — не терпя прекословия, он все-таки слишком верит в свое природное право на власть, чтобы всерьез бояться конкуренции и ожесточаться в страхе перед ней.
1-я Воля рождается лидером. Но, может быть, еще более, чем уверенным в своем праве на власть, рождается «царь», уверенным в своем праве на неповиновение. Время и обстоятельства не всегда способствуют реализации природного права 1-й Воли на власть, но праздник непослушания — это праздник, который всегда с тобой, праздник, который можно справлять каждый день, независимо от времени и обстоятельств. Поэтому 1-я Воля не всегда лидер, но всегда человек неуправляемый. Вспоминается, как кричал мой старинный друг, в очередной раз увольняемый с работы: «Пойми, мне нельзя приказывать!»
Неуправляемость — наиболее ранняя примета 1-й Воли. Дети-«цари» самые упрямые, самые трудные дети на свете. Договориться с ними практически невозможно, насилие не действует, слезы бесполезны. Семи лет от роду Карл XII Шведский, будучи выведен из отцовского кабинета, потому что пришел час совещания министров, сначала долго и упорно стучал в закрытую дверь, а потом просто с разбега врезался в нее головой; окровавленного, без сознания мальчика, конечно, внесли в кабинет, хотя делать ему там было нечего.
В детстве даже прямая, очевидная личная выгода не делает 1-ю Волю покладистой, она бунтует хронически, с поводом и без, в самых различных формах. Описывая свое детство, Сальвадор Дали рассказывал: «Дитя-король обернулся анархистом. «Наперекор всему и всем!» стало моим девизом и руководством к действию. В детстве я всегда поступал не так, как все, но не задумывался над этим. Теперь же я осознал исключительность своего поведения и стал нарочно поступать против всех ожиданий. Стоило кому-нибудь сказать: «Черное!» — как я парировал: «Белое!» Стоило кому-нибудь приподнять приветственно шляпу, и я не упускал случая публично плюнуть и выругаться. Я ощущал себя настолько другим, что всякое случайное совпадение моих действий с чьими-то повергало меня в транс — я мог разрыдаться от ярости. Я не такой, как все! Я — другой, чего бы мне это ни стоило, я не похож ни на кого и ни в чем! Я — один-единственный! Слышите — один!»
С возрастом, правда, фронда 1-й Воли становится осмысленнее, она перестает бунтовать по мелочам и в прямой вред себе. Но неуправляемость как таковая остается нормой «царского» поведения, множа ряды путчистов, правокачателей, реформаторов, сутяг, анархистов, раскольников, махровых реакционеров и не менее махровых радикалов всех мастей.
Спросим себя: хороша ли или плоха неуправляемость 1-й Воли? Как говорят, наши недостатки — продолжение наших достоинств. Поэтому и присущий 1-й Воле бунтарский дух обоюдоостр. С одной стороны, он жизненно необходим обществу, он — тот оселок, на котором постоянно оттачивается тупеющее, коснеющее общественное сознание; неслучайно Сократ говорил о себе, что он приставлен к Афинам «как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее погоняли», 1-я Воля — враг всего обыденного, привычного, банального, и в этой вражде заключается главная ценность ее для общества.
С другой стороны, самоценность бунтарства часто заводит 1-ю Волю в стан реакции, заставляет грести против течения, писать против ветра, насиловать явь. Возвращаясь к Сократу, сравнившему себя с оводом, можно сказать, что «царь» — овод, который жалит все зады, независимо оттого, нуждаются они в этом или нет. Поэтому дилемма: кто 1-я Воля — благородный бунтарь или пустой фрондер — неразрешима; он—и то, и другое, и все вместе в зависимости от обстоятельств.
Если «царь» религиозен, а зачастую так оно и бывает, то мятежный дух создает для 1-й Воли дополнительные трагикомические и неразрешимые трудности в ее отношениях с Богом. Невозможно понять, как удалось Горькому подсмотреть эту драму в душе Толстого, но, факт остается фактом, увидел и описал: «Мысль, которая, заметно, чаще других точит его сердце, — мысль о Боге. Иногда кажется, что это не мысль, а напряженное сопротивление чему-то, что он чувствует над собой... С Богом у него очень неопределенные отношения, но иногда они напоминают мне отношения «двух медведей в одной берлоге». Удивительно верно и не к одному Толстому относимо. Названная Горьким проблема — общая драма мистически настроенной 1-й Воли.
С одной стороны, обычная религиозная картина, где Господь Вседержитель произвольно творит суд и расправу над нижним, тварным миром, — бальзам на сердце «царя», так как тем самым освящается и подпирается высшим авторитетом творимый «царем» домашний и общественный произвол. Но с другой стороны, утверждая собственное монархическое кредо со ссылкой на Высший монархический принцип, «царь» вместе с остальным тварным миром сам подпадает под Господню невидимую юрисдикцию, чего его мятежная душа снести никак не может. Атеистический бунт случается у 1-й Воли иногда в самом нежном возрасте и носит очевидно бессознательный характер. Например, когда маленького Тулуз-Лотрека первый раз привели в церковь, он тут же закричал: «Я хочу писать! Да, я хочу писать здесь», — и, несмотря на уговоры родных, немедленно омочил церковные плиты.
Таким образом, из религиозного раздвоения 1-й Воли и получается то, что Горький очень метко назвал отношениями двух медведей в одной берлоге. Богостроительство и богоборчество чудесным образом уживаются в душе «царя», то веселя ее, то угнетая. И это навсегда. Ни полного примирения с Богом, ни полного развода с Ним у мистически настроенной 1-й Воли не бывает.
«Царь» — удивительное существо, он никогда не расслабляется. Самоконтроль его абсолютен. Словно рыцарь, закованный в доспехи своей железной воли, проходит по жизни «царь», чуждый страстям, соблазнам, слабостям, привязанностям. Даже Четвертую функцию, которую, как говорилось, человек обычно охотно отпускает на свободу и передоверяет другим, 1-я Воля отпускает и передоверяет лишь в меру своей в том заинтересованности. О степени самоконтроля «царя» можно судить хотя бы на примере Наполеона, который в разгар битвы при Ваграме завалился спать, проспал под грохот канонады десять минут, а затем, как ни в чем не бывало, снова взял в свои руки командование войсками.
«Я сама не из таких, кто чужим подвластен чарам», — объявляла Ахматова. Надежнейшая примета 1-й Воли: среди ее обладателей почти не бывает алкоголиков и наркоманов (слабость к выпивке Тулуз-Лотрека и Твардовского — редчайшие исключения). Утрата самоконтроля, расслабленность, вызванные действием алкоголя или наркотика, стороннего воздействия вообще, для «царя» совершенно неприемлемы. Власть над собой кого-либо или чего-либо, зависимость от кого-либо или чего-либо равносильны для 1-й Воли утрате своего «Я», саморазрушению Первой опорной функции.
При том, что 1-я Воля — создание необычайно цельное, сделанное из одного камня, со стороны она выглядит чем-то противоречивым, раздвоенным, непоследовательным. Однако, если внимательно присмотреться, то окажется, что противоречивость 1-й Воли лучше характеризовать словам и «амбивалентность», «ипостасность» и целиком связать с проблемой власти. Существует три позиции, при которых лик 1-й Воли являет собой как бы три несхожих выражения: когда «царь» не претендует на власть, когда претендует, и — когда ее имеет.
Не занятая борьбой за власть 1-я Воля, из всех черт, ей присущих, внешне проявляет лишь две: незыблемую веру в двухступенчатую, иерархическую модель мироздания и неуправляемость. Во всем остальном она мало похожа на «царя». Это законопослушный, очень порядочный человек, надежный друг и деловой партнер. Да и причин для нарушения норм права и морали у «царя», не занятого борьбой за власть, практически нет. Есть трудности. Избыток воли тратится лишь на защиту собственного суверенитета, и жизнь обретает явные черты асоциальности: безбрачие, одиночество, эгоцентризм и т.п., что для такого общественного, по сути, существа, как «царь», достаточно дискомфортно.
Что касается различий между «царем», борющимся за власть и ее имеющим, то они незначительны, хотя диаметральная противоречивость лозунгов многих вводит в заблуждение. Простаки, увидев «царя»-оппозиционера у власти, начинают чесать затылки и припоминать старые афоризмы о тлетворности власти. Но на самом деле никаких метаморфоз с ним не происходит. И борясь с тиранией, и утверждая ее, 1-я Воля нисколько себе не изменяет, потому что анархия и диктатура — две равноправные стороны ее натуры.
Обычная для мировой истории картина: горячий противник произвола свершает революцию, затем, ухватившись за кормило власти, свершает более или менее «бархатную» контрреволюцию и утверждает тиранию еще горшую, нежели была прежде. Было бы слишком просто и удобно объяснять такие метаморфозы заведомым умыслом замаскировавшегося под демократа мерзавца. Действительность сложнее и трагичнее. Рассказывают, что с Лениным в день разгона Учредительного собрания была истерика. Еще мучительней утверждал свою диктатуру Кромвель. Он, могучий защитник униженного парламента, непримиримый враг абсолютизма, став во главе страны, сделал множество попыток собрать парламент в самых разных, удобных для себя комбинациях, но, вот незадача — каждый из ручных парламентов смел претендовать хотя бы на долю той абсолютной власти, которая уже находилась в руках Кромвеля, и... их приходилось разгонять. В этом мучительном созидании-разрушении эфемерной демократии и прошла значительная часть жизни английского лорд-протектора. Что здесь, только ли голое честолюбие? Нет, это трагическая диалектика 1-й Воли: чем непримиримей и последовательней тираноборчество, тем больше шансов, что за ним последует бессознательная, мучительно формируемая, но неумолимая тирания (результат).
Диаметрально меняются взгляды «царя» после прихода к власти и на структуру управления. Будучи в оппозиции яростным сторонникам самоуправления, он начинает свое правление с последовательной подмены системы самоуправления замкнутой на себе структурой назначаемых центром, совершенно независимых от населения, чиновников. По такому принципу формировалась кромвелевская система генерал-губернаторств, наполеоновская система префектур, ленинская система обкомов и т.д.
«Царю» даже не обязательно быть политиком, чтобы быть очень жестким политиком. Фрейд, например, формально занимался наукой, но строил свою психологическую школу как теократическое государство, с непогрешимым, харизматическим лидером, бюрократическим аппаратом, судом, полицией, пропагандистским ведомством и т.п. Сходным образом зачастую формируются литературные кружки, дома моделей, вообще всякие объединения, насчитывающие более одного члена, имеющие горькое счастье подпасть под каменную длань 1-й Воли.
Заслуживает внимание деградация, которая обычно происходит со свитой «царя» после достижения им власти. Отмечу главное: 1-я Воля личностей не боится, она сама чувствует себя суперличностью, поэтому свита времен оппозиции и первый кабинет «царя» бывают блистательны, настоящие сливки общества. Но проходит время, и начинается странный на первый взгляд, но последовательный процесс вымывания личностей из окружения 1-й Воли. И дело не в том, что «царь», взяв в руки кормило власти, делается менее уверен в себе, испытывает страх перед возможным соперником, а в том, что фрондировать 1-я Воля может и в толпе, но управлять только единолично. Первой от «царя», и хлопнув дверью, уходит та же 1-я Воля. Второй, и без хлопка, самоустраняется 2-я Воля. Остается камарилья — небесталанные, трудолюбивые, но малоинициативные и слабохарактерные люди, которые и играют свиту «царя» до конца его правления.
Низкий качественный уровень свиты, впрочем, мало беспокоит 1-ю Волю, ей нужны исполнители, а не личности. Характерно в этом отношении одно высказывание Наполеона: «Я сам свой министр. Я сам веду дела, а следовательно, я достаточно силен, чтобы извлекать пользу из посредственных людей. Честность, отсутствие болтливости и работоспособность — вот все, чего я требую». Лояльность — главное условие стабильных и теплых отношений с 1-й Волей; если она наличествует, то остальные добродетели или пороки окружения представляются ей неважными.
По существу, совершенно наплевать «царю» и на тот символ веры, и на ту идеологию, которые он официально исповедует, именем которых клянется и зовет за собой. Не он работает на лозунги, а лозунги на него. Робеспьер, записываемый в закоренелые республиканцы, яростный противник монархии, отмечал в своих бумагах: «.Нужна единая воля. Нужно, чтобы она была республиканской или роялистской», т.е. политические принципы безразличны, лишь бы они вели его к вершине общественной пирамиды. Сам Робеспьер не успел стать абсолютным монархом, но его политический преемник — Наполеон с легкостью проделал положенную 1-й Воле эволюцию, от горячего республиканца до императора.
Неразборчив «царь» и в средствах. Упрямо, с гордо поднятой головой идет он через грязь, плевки, кровь. О результатах людям лучше не судить, предоставив суд Богу и истории.
Впрочем, некоторый прогноз исторического суда над 1-й Волей можно составить уже сейчас. В политике судьба ее — выигрывать битвы и проигрывать кампании. Даже когда, бунтарствуя, «царь» достигает высшей власти (Кромвель, Робеспьер, Наполеон, Ленин, Гитлер), он часто плохо кончает, и дело его оказывается мертворожденным. Причины тут две: очевидно, не 1-я Логика «царя» стратегичностью мышления не отличается и в лучшем случае эффективна при решении тактических задач. Во-вторых, обычные для Первой функции результативность и монологовость 1-й Воли .не предполагает иной конечной цели, кроме достижения и удержания абсолютной личной власти, что с трудом терпится современниками и бесплодно для будущего. Монологовость и результативность делают 1-ю Волю прирожденным, чаще бессознательным монархистом, а монархизм — вещь исторически бесперспективная.
И еще. Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось впечатление о 1-й Воле как о жестоком тиране, автоматически исповедующем принцип Калигулы: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Нет. «Царь» — скорее диктатор, чем тиран. Конечно, политическая жизнь под его стальной десницей может существовать лишь в виде призрака. Но это не значит, что между «царем» и народом нет обратной связи. Отношение между властью и обществом в этом случае строится по принципу, названному Лениным «демократическим централизмом». Как ни дико звучит название, такая система отношений в мировой истории небеспрецедентна и ее содержание исчерпывающе сформулировал еще консул Сиес: «Власть должна исходить сверху, а доверие — снизу». То есть, власть — властью, но она должна опираться на народное доверие, не идти на прямое противостояние с обществом. Поэтому обычно «царь» душит только политическую жизнь и то, что имеет отношение к Третьей Функции: 3-я Физика душит экономику, 3-я Логика — гласность, 3-я Эмоция — пафос и мистику жизни. Все же остальное 1-я Воля обычно соглашается оставить на свободе. Поэтому «царь» скорее диктатор, чем тиран. Как писал Стендаль о Наполеоне: «Правил тиран, но произвола было мало».
Обусловленная монологовостью и результативностью негибкость волевого начала «царя» делает малокомфортной жизнь его не только в обществе, но и в семье. Бунтарей и диктаторов нигде не любят, и семья здесь не исключение.
Особенно трудна семейная жизнь для «цариц». Кроме обычной борьбы воль, в которой участвуют все и всегда, независимо от пола и возраста, на женщину с 1-й Волей давит пресс общественного мнения, автоматически отводящего ей в семье подчиненное положение. Неудивительно, что игра на отбой с ее стороны становится нормой жизни и принимает гипертрофированные формы перманентного мятежа, совместную жизнь, понятно не облегчающего. Ахматова, например, признавалась, что борьбой за независимость много испортила в своих отношениях с Гумилевым и оставила замечательно краткий и емкий образец изложения своей позиции в конфликтах с мужьями:
Тебе покорной ? Ты сошел с ума! Покорна я одной Господней воле. Я не хочу ни трепета, ни боли, Мне муж — палач, а дом его — тюрьма.
Немногим легче жизнь мужчин с 1-й Волей, когда доходит дело до выяснения отношений с домочадцами. Хотя общественное мнение дает ему некоторую фору, осуществить свое «законное» право на произвол «царю» удается далеко не всегда. Характер жены, вопреки ожиданиям, оказывается зачастую совсем не пластилиновым, и домашняя битва принимает те же, описанные выше формы. Вот, к примеру, какая ситуация сложилась в семье молодого Ганди: «Я постоянно следил за каждым ее шагом, она не смела выйти из дома без моего разрешения. Это приводило к ссорам. Налагаемый мною запрет был фактически чем-то вроде тюремного заключения, а Каструбай была не такая девочка, чтобы легко подчиняться подобным требованиям. Она решила, что может ходить, куда хочет и когда хочет. Чем больше я ей запрещал, тем больше она сопротивлялась, и тем больше я злился».
Рождение детей обычно не смиряет, а расширяет и усложняет конфликт. Подчинение своей воле детей представляется «царю» более легким и естественным делом, что является справедливым лишь отчасти, до времени, и заканчивается ожесточенной фрондой со стороны выросших детей, ожесточенность которой прямо пропорциональна оказанному прежде давлению. Один из сыновей Толстого, сильно разводя краски, тем не менее признавался: «Мы не только любили его: он занимал очень большое место в нашей жизни, и мы чувствовали, что он подавляет наши личности, так что иной раз хотелось вырваться из-под этого давления. В детстве это было бессознательное чувство, позднее оно стало сознательным, и тогда у меня и у моих братьев явился некоторый дух противоречия по отношению к отцу». По мере взросления детей и расширения семья «царя» раскалывается, образуются временные и постоянные психотипические коалиции, противостоящие стороны перестают стесняться в средствах ведения борьбы — одним словом, происходит все то, что происходило в семье Толстого в последние десятилетия его жизни и в основе чего лежала деспотия толстовской 1-й Воли.
Мир, покой в семье «царя» могут существовать лишь при условии абсолютной лояльности домочадцев. Любовь 1-й Воли деспотична и возможна лишь тогда, когда она заведомо смотрит на партнера сверху вниз. Иван Бунин, по себе зная нрав «царя», кратко и точно описал тираническую подоплеку своей любви: «Да, больше всего трогала она меня в тот час, когда, заплетая на ночь косу, подходила ко мне поцеловать меня на прощание, и я видел, насколько она, без каблуков, меньше меня, как она смотрит мне в глаза снизу вверх.
Сильнее всего я чувствовал к ней любовь в минуты выражения наибольшей преданности мне, отказа от себя...».
В сущности, «царь» — человек глубоко одинокий. «Ты — царь, живи один», — по другому поводу, но точно сказал Пушкин. В 1-й Воле слишком сильна «самость», сверхличностное начало, индивидуализм, чтобы она могла испытывать подлинную тягу к парности. Обидно прозвучит, но 1-й Воле не дано любить, любить по-настоящему, «царю» дано нуждаться, зависеть, но не любить. Настоящая любовь не потребление, а жертвенность, даже личное самоуничтожение ради другого существа. На что 1-я Воля совершенно не способна. Хотя у Толстого слово «любовь» не сходило с языка, по его собственным признаниям, любить ему не доводилось, к Софье Андреевне он питал исключительно «половой» интерес, да и такого рода привязанностью явно тяготился. «Я не люблю ни женщин, ни карт, я ничего не люблю, я существо совершенно политическое», — бахвалился Наполеон.
Прямо сказать, «царь» слишком занят собой, слишком любит себя, чтобы перенести значительную часть этого чувства на других и, по большому счету, глубоко равнодушен ко всему, что не входит в его «Я». Вот три взгляда (один — изнутри, два — снаружи) на проблему отношения 1-й Воли к окружающим. «Я думаю, что всякий человек самолюбив, и все то, что ни делает человек, — все из самолюбия... Самолюбие есть убеждение в том, что я лучше и умнее всех людей. Отчего мы самих себя любим больше других?.. Оттого, что мы считаем себя лучше других, более достойными любви. Ежели бы мы находили других лучше себя, то мы бы и любили их больше себя» (Толстой о Толстом). «Он часто казался мне человеком, непоколебимо — в глубине души своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше, мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам, а суета их — смешной и жалкой» (Горький о Толстом). «Я поняла лучше эгоизм и равнодушие ко всему Льва Николаевича. Для него тот же мир есть то, что окружает его гений, его творчество; он берет от всего окружающего его только то, что служит служебным элементом для его таланта, для его работы» (Толстая о Толстом). До любви ли здесь?
Прежде, говоря о независимости 1-й Воли от алкоголя и наркотиков, я сказал, что она связана с невозможностью для «царя» подпасть под какую-то ни было власть. Та же самая картина с «любовью», под которой он обычно понимает свою зависимость от кого-то. Любовь, даже в таком урезанном виде, все равно власть, а власти над собой 1-я Воля не терпит ни в каком виде. Поэтому «царь» не только по-настоящему не любит, но избегает любви, чувствует себя без нее комфортнее:
Слаб голос мой, но воля не слабеет,
Мне даже легче стало без любви.
(Ахматова).
О том же, но прозой писал молодой Наполеон: «Что такое любовь? Это сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это — чувство утраты власти над собой... Я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, что она причиняет вреда больше, чем дает радости. И право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее».
Но бумеранг возвращается, и люди платят «царю» тем же. Дед Епишка, прообраз деда Ерошки в «Казаках», как-то прямо сказал Толстому, что он «какой-то нелюбимый». Обратим внимание, сказано это о человеке, у которого Эмоция и Физика процессионны, т.е. о существе, по идее, созданном для любви. И тем не менее в этой фразе очень много верного. 1-ю Волю чаще уважают, ценят, боятся, чем любят. Внутренняя отчужденность, «самость» 1-й Воли стеной отделяет всякого, кто захотел бы внешне и внутренне слиться с ней, стать одним. Превращение двух в одно — высшее проявление любви, однако та дистанция, которую автоматически устанавливает между собой и другими 1-я Воля, заведомо исключает такое слияние. И люди это чувствуют.
Будучи не способным к любви, «царь» вместе с тем страшно ревнив. Причем ревность его замешана отнюдь не на физиологии, точнее, не всегда и не только на физиологии. Толстой заметно ревновал своего друга режиссера Сулержицкого к Горькому, хотя гомосексуалистом не был. А дело в том, что 1-я Воля не застревает на сексе, но жаждет обладания всем существом попавшего в его поле человека, требует преданности не только телом, а и душой. «Царь» хочет, чтобы только ему улыбались, только его слушали, только с ним считались. Что нереально, и обрекает 1 -ю Волю, с ее безграничным эгоцентризмом, на хроническую муку ревности, равно отравляющую жизнь и ей самой, и тем, кто ее окружает.
Признаться, наиболее сомнительным и уязвимым местом учения Фрейда мне всегда представлялось то, что касается «комплекса Эдипа». Сколько себя помню, при большой любви к матери, никогда не ревновал ее к отцу и даже очень гордился им за то рыцарское проявление любви к жене, которое он очень просто и открыто демонстрировал. Поэтому естественно, что, познакомившись с учением Фрейда, концепцию «комплекса Эдипа» напрочь не принял и посчитал чистой выдумкой.
Теперь каюсь, был не прав. Фрейд судил по себе, я—по себе, что вообще присуще бытовой эгоцентричной психологии, совершенно бесплодно и ничего, кроме взаимного раздражения, не дает. Так вот, теперь необходимо признать, что «комплекс Эдипа» не миф, он существует. Но, во-первых, он не универсален. Во-вторых, ревность, не всегда сексуально окрашенная, присуща определенной части общества, представленной 1-й Волей. Что же касается непосредственно «комплекса Эдипа», где ревность, судя по описанию, носит подчеркнуто сексуальную окраску и переносится даже на родственников с противоположным половым знаком, то им, по моим вычислениям, страдает достаточно узкий круг «царей», у которых 1-я Воля сочетается с 3-й Физикой. Такая комбинация действительно представляет собой гремучую смесь, способную вызвать то чувство, что описано у Фрейда под именем «комплекса Эдипа».
Сочетание 1-й Воли с 3-й Физикой было у Льва Толстого, но он не был «эдипом» в классическом его варианте: мать Толстого рано умерла, сестра ушла в монастырь, поэтому обычную в таких случаях ревность он перенес на дочерей, а ненависть — на зятьев. В романе «Воскресение» Толстой, наградив своим комплексом героя романа Нехлюдова, исповедовался в нем следующим образом: «Нехлюдов, хоть и скрывал это от себя, хоть и боролся с этим чувством, ненавидел своего зятя. Антипатичен он ему был своей вульгарностью чувств, самоуверенной ограниченностью, и, главное, антипатичен был ему за сестру, которая могла так страстно, эгоистично-чувственно любить эту бедную натуру.. Нехлюдову всегда было мучительно больно думать, что Наташа — жена этого волосатого с глянцевой лысиной самоуверенного человека. Он даже не мог удерживать отвращения к его детям. И всякий раз, когда узнавал, что она готовится стать матерью, испытывал чувство, подобное соболезнованию о том, что опять она чем-то дурным заразилась от этого чужого им всем человека».
Те же чувства, очевидно, испытывал Фрейд и по тем же самым причинам: сочетание 1-й Воли с 3-й Физикой. А так как традиция приписывать всему человечеству свои собственные болячки не с Фрейда началась и не на нем кончилась, то можно сказать, что феномен «комплекса Эдипа» интересен не своим содержанием, а происхождением, лишний раз подтверждающим давний тезис о совершенной душевной черствости, глухоте и эгоцентризме человеческой натуры.
Жизнь 1-й Воли насквозь политична, поэтому и сексуальная ее жизнь без остатка напоена политикой. Даже при 4-й Физике «царь» иногда оставляет впечатление страстного и неутомимого любовника. Но если приглядеться, то окажется, что источник его страсти и неутомимости — жажда власти, карьера, самоутверждение. Один мой знакомый «царь» с 4-й Физикой выглядел настоящим сексуальным маньяком, но на самом деле он использовал постель как ловушку и вербовочный пункт, где рекрутировались неофиты в его личную религиозную общину. Постель для «царя» не только ловушка, но и инструмент, с помощью которого он поощряет или наказывает предмет своих не сексуальных, а политических вожделений, поэтому так характерны для его любовного поведения быстрые переходы от горячечной страсти к полной холодности. Эрос — лишь пряник и розга в руках «царя».
К славе у «царя» отношение сложное. Главная цель 1-й Воли — реальная власть, а не внешние ее атрибуты (титулы, ордена, аплодисменты, бросание в воздух чепчиков и т.п.), поэтому она обычно оставляет впечатление существа, равнодушного к славе, скромного, холодно третирующего наиболее откровенных подхалимов. На вопрос, радовала ли Ахматову слава, Гумилев отвечал: «В том-то и дело, что почти не радовала. Она как будто не желала ее замечать. Зато необычно страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика, а на успехи не обращала внимание». Не оспаривая, в принципе, мнение Гумилева, хочется отметить, что отношение 1-й Воли к славе сложнее. На внешнее равнодушие «царя» к славе, как это ни покажется странным, работает крайнее его самолюбие: зная, что чрезмерные почести обычно производят обратный эффект, он подчеркнуто скромничает, чтобы не поставить себя в неловкое или смешное положение. Наконец, в славе для 1-й Воли отсутствует то, что делает ее по-настоящему желанной, нет элемента неожиданности, откровения, 1-я Воля и сама про себя знает, что она суперличность, и подтверждение со стороны немного добавляет к тому знанию, которым она обладает от рождения.
Из сказанного не следует, что «царь» по-настоящему равнодушен к славе. Нет, он весьма чувствителен в этом вопросе и внимательно следит за тем, как складывается в обществе его имидж. Ахматовой, по словам современника, «было всегда интересно и важно, что о ней говорят и пишут, даже когда это были и люди безвестные, не то что Блок». А император Август даже пытался регламентировать деятельность своих подхалимов: «О себе позволял он писать только лучшим сочинителям и только в торжественном слоге, и приказывал преторам следить, чтобы литературные состязания не нанесли урон его имени».
Кажется, несколько увлекшись, хотя и не без оснований, описанием политического лица 1-й Воли, я подзабыл, что наши недостатки — продолжение наших достоинств. Есть они и у «царя». И их множество. Упорство, целеустремленность, решительность, безусловная вера в себя, изумительная энергия и горячая жажда первенства — не только красят облик 1-й Воли, ной много дают обществу. Без нее остальные Воли, более инертные, склонные пускать все на самотек, действительно превратили бы, по меткому выражению героя чеховской «Дуэли», наш мир в засиженную мухами картинку.
Черта, отделяющая «царя» от остальных, смертных, невидима. Но, странное дело, все, не видя ее, ее чувствуют и не рискуют переступать. Внешне дистанция между 1-й Волей и остальными Волями проявляется в подчеркнутой вежливости форм обращения окружающих к «царю». Один из близко наблюдавших Ленина писал: «...при наименовании Ленина «Ильичем» фамильярность отсутствовала. Никто из его свиты не осмеливался бы пошутить над ним или при случае хлопнуть по плечу. Была какая-то незримая преграда, линия, отделяющая Ленина от других членов партии, и я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ее переступал».
Еще рельефней проступает эта невидимая черта, отделяющая 1-ю Волю от остальных, тогда, когда она выступает на фоне и в паре с Волей, стоящей много ниже. Не могу не вспомнить в этой связи визиты в Россию Галины Вишневской и Мстислава Ростроповича. Разительно разнились формы обращения окружающих к этим равно знаменитым супругам: обладательницу 1-й Воли Вишневскую иначе, как только почтительно «Галина Павловна», никто не именовал, тогда как даже для совсем зеленых музыкантов ее супруг был все-навсего «Славочкой».
Ахматова, вспоминая Вячеслава Иванова, с завистью говорила: «Он был отчаянный рекламист... Опытнейший, виртуозный ловец человеков! Его, сорокачетырехлетнего мужчину, водили под руки седые дамы... Так он умел себя поставить везде».
Человек, лишь на миг попавший в поле «царя», обычно не в состоянии сформулировать, что, собственно, заставило его почувствовать присутствие существа исключительного, избранного, но то, что такое ощущение возникает — безусловно.
Одна бунинская знакомая рассказывала: «То, что Бунин был особенным человеком, чувствовали многие, почти все.
Мы с ним однажды зашли купить пирожные в кондитерскую Коклена на углу Пасси, где я бывала довольно часто.
В следующее мое посещение меня спросила, смущаясь, кассирша:
«Простите, пожалуйста, но мне очень хочется узнать, кто этот господин, приходивший с вами позавчера?» Я не без гордости ответила: «Знаменитый русский писатель». Но ответ мой не произвел на нее должного впечатления. «Писатель, — разочарованно повторила она. — А я думала, какой-нибудь грандюк. Он такой... такой», — И она, не найдя подходящего определения, характеризующего Бунина, принялась отсчитывать мне сдачу».
Хотя упомянутая выше кассирша не взялась описывать приметы, по которым она угадала в Бунине «грандюка», они существуют и при известном опыте легко прочитываются.
Взгляд — первая среди внешних примет «царя». Юрист Кони так описывал выражение глаз Толстого: «...проницательный и как бы колющий взгляд строгих серых глаз, в которых светилось больше пытливой справедливости, чем ласкающей доброты, — одновременно взгляд судьи и мыслителя».
Добавим к сказанному Кони, что 1-я Воля смотрите прищуром, фокусируя и как бы усиливая твердость взгляда. И еще, в выражении глаз «царя» странно сочетается аналитичность с отчужденностью, взгляд его как бы вопрошает: «Кто ты?» — и одновременно предупреждает: «Не подходи!»
Взгляд «царя» тверд, пристален, строг, напорист, и он сам знает власть своих глаз. Император Август «бывал доволен, когда под его пристальным взглядом собеседник опускал глаза». «Лермонтов знал силу своих глаз и любил смущать и мучить людей робких и нервических своим долгим и пронзительным взглядом».
Не стану настаивать, но похоже, что игра в гляделки, к которой часто прибегает 1-я Воля, восходит к весьма отдаленным временам. Ведь известно, что у горилл взгляд в глаза означает вызов. Поэтому, не знаю, как у цыплят, а у людей, вероятно, именно по глазам прежде всего предчувствуется особь-«альфа», власть имущий.
Царственен жест 1-й Воли. Пластика ее отличается спокойной грацией и величавостью. Причем пластика 1-й Воли абсолютно естественна, в ней нет ничего манерного, жеманного — царственность ее, независимо от происхождения, природна и неподсудна, как форма носа или цвет глаз. Горький писал про Толстого: «Приятно было видеть это существо чистых кровей, приятно наблюдать благородство и грацию жеста, гордую сдержанность речи, слышать изящную меткость убийственного слова. Барина в нем было как раз столько, сколько нужно для холопов». О Гогене говорили, что «что бы он ни делал, даже если он подносил спичку тому, кто просил у него прикурить, жесты его были величавы (словно не спичку держит, а размахивает факелом)». Ахматову описывали: «...что-то царственное, как бы поверх нас существующее и в то же время лишенное малейшего высокомерия, сквозило в каждом ее жесте, в каждом повороте головы».
На сто процентов уверен, что если взять частотный словарь лексики обладателей 1-й Воли, то обнаружится вполне определенная закономерность преобладания в употреблении ими повелительного наклонения, а также иерархически приподнятых слов и форм. Однако пока у меня под рукой такого словаря нет, приведу пример скорее курьезного, чем научного свойства. Когда Маргарет Тэтчер сообщили о рождении внучки, она воскликнула: «Мы стали бабушкой!» По поводу этой фразы долго зубоскалила английская пресса. И напрасно. Простонародное происхождение нисколько не мешало английскому премьер-министру ощущать свою внутреннюю аристократичность. И обмолвка «мы» для нее, считаю, была более естественна, чем для великого множества людей, по праву происхождения говоривших о себе во множественном числе.
Вместе с тем, как это ни покажется странным, любя высокое, элитарное слово, 1-я Воля не брезгует низким, грубым, похабным словом. Может быть, в связи с универсальным «царским» принципом — «для нас закон не писан». Во всяком случае то, что в речи «царя» присутствует некая лексическая раздвоенность — это точно. Известно, как виртуозно умел хамить Наполеон. Или еще один пример из отечественной истории: когда Молотова спросил и, правда ли, согласно некоторым источникам, что Ленин называл его «каменной жопой», тот просто ответил: «Знали бы они, как Ленин других называл!»
И еще одно наблюдение над речевыми пристрастиями «царя»: в общении с близкими себе людьми он любит пользоваться всякого рода уменьшительными (уменьшает окружающих). Вспомним хрестоматийное ленинское «Надюша» (о Крупской) или менее известное ахматовское «Борисик» (о Пастернаке). Думаю, что происходит эта склонность к уменьшительным из общей «патриотической» позиции 1-й Воли, воспринимающей окружающих как детишек, милых, дорогих, но нуждающихся в постоянной опеке инфантильных существ. В свой же адрес уменьшительные «цари», наоборот, воспринимают со скрежетом зубовным. Та же Ахматова, будучи в непростых отношениях с Алексеем Толстым, вспоминала: «Он был похож на Долохова, звал меня Аннушкой, от чего меня передергивало, но мне он нравился...».
Покажется странным, но выбор одежды «царя» подчинен раз и навсегда данным ему представлениям о приличествующих его сану и призванию облачениях. Во-первых, он предпочитает наиболее строгую и по окраске, и по фасону одежду Конечно, в зависимости от социальной принадлежности, одежда 1-й Воли сильно разнится, и художник-«царь» одевается совсем не так, как «царь»-политик. Однако на фоне своей социальной группы 1-я Воля все равно выделяется подчеркнутой строгостью облачения.
Приведу в этой связи один трагикомический эпизод из собственной практики. Как-то иду я вместе с одной юной длинноногой «царицей» по улице, и, заметив впереди более чем откровенную мини-юбку, совершенно бестактно спрашиваю, а почему бы и ей, при такой длине и стройности ног, не надеть мини. «Не могу... Пойми, не могу...» — едва выдохнула моя спутница, взглянув на свою, прикрывающую колени, юбку, и кто бы знал, сколько муки было в ее взгляде и голосе. Здесь мне в который раз пришлось убедиться в непреодолимости трагико-мазохистского начала 1-й Воли, не допускающего, из страха потерять «царственный» имидж, даже самую невинную вольность.
Во-вторых, будучи существом внутренне застегнутым, 1-я Воля любит застегнутость и в одежде. На ее вкус, чем больше на одежде пуговиц, застежек, кнопок, ремней и т.п., тем лучше.
Наконец, чувство собственной исключительности требует от «царя» наличия в одежде чего-то совсем нестандартного, единичного. При этом исключительность в одежде 1-й Воли не должна нести налета дешевой экзотики, вульгарной броскости. Поэтому чаще, примеряя что-либо, 1 -я Воля достигает своей цели через архаизацию одежды, привнесение в нее элементов старого вкуса («ложноклассическая» шаль Ахматовой).
Идеальной иллюстрацией сочетания всех названных особенностей одежды 1-й Воли — «тройка» Ленина. На фоне военно-босяцко-богем-ной моды его окружения ленинская «тройка» выделялась строгостью, застегнутостью и архаизованной исключительностью.
Пожалуй, труднее всего, говоря о психологии 2-й Воли, объяснять себе и другим, что представляют собой, обязательные для Второй функции процессионность и нормативность в их волевом выражении. И тем не менее попробую.
Процессионность 2-й Воли — это то, что на казенном языке принято обозначать словами «коллегиальность» и «делегирование ответственности». Обладая достаточной силой духа, чтобы брать на себя персональную ответственность за происходящее в его владениях, «дворянин», не в пример «царю», все же избегает переподчинения себе чужой воли, старается привлечь к решению проблемы все заинтересованные стороны, отводя себе место инициатора, стимулятора и хранителя консенсуса. Неприятие диктата, стремление к полноценному диалогу при принятии решений — это и есть процессионность 2-й Воли.
Воплощением того же «дворянства» является и так называемое «делегирование ответственности». Чуждая тяге к мелочной опеке, 2-я Воля, не снимая в целом ответственности с себя, стремится поделиться ею со всеми участниками дела, предоставив им полную свободу форм реализации. Уж на что разные люди два американских президента Рейган и Буш, но Воля у обоих 2-я, поэтому те, кто с ними работал, отмечают одну общую, не свойственную, например Картеру, черту — стремление к «делегированию ответственности».
Что касается нормативности, то она у 2-й Воли воплощается в равной способности без внутреннего для себя напряжения и ущерба как властвовать, так и подчиняться, 2-я Воля сильна, гибка, поэтому ей одинаково легко дается и начальственное положение, и подчиненное. Однако, хотя такая ситуация уже сама по себе комфортна, она не вполне удовлетворяет «дворянина». Идеальное положение для 2-й Воли — не властвовать и не подчиняться вообще, что редко кому удается в нашем взаимозависимом мире, но является тайной мечтой всех «дворян».
Если же попытаться поглубже вглядеться в нормативность 2-й Воли, то окажется, что ей свойственны тот строй и та сила духа, что достаточны для создания режима личной независимости и свободного дыхания для других. В одном из писем Гёте сообщал: «Я занят воспитанием моего внука. Оно состоит в том, что я позволяю ему делать решительно все, что ему заблагорассудится, и надеюсь таким способом образовать его прежде, чем вернутся родители». Внутренняя свобода и способность освобождать других — вот подлинная норма Воли. Очень хорошо и точно, сам того не ведая, описал свою 2-ю Волю один современный драматург:
«По характеру я не лидер, но и стадным инстинктом не наделен... Очевидно, я гибрид от вожака и ведомого. Даже собственным детям старался предоставить как можно больше свободы. Я предлагаю идти за мной. Кто хочет — пожалуйста, нет — как угодно. Но и сам идти за кем-то не могу. Я могу восхищаться теми или иными качествами человека, особенно его талантом. Но подчиняться не стал бы. Даже Чехову и Достоевскому. Боюсь толпы-стихии. Но это не значит, что люблю только одиночество. Напротив, я люблю быть с людьми, и даже просто присутствие людей мне приятно».
«Дворянин» — баловень судьбы. Основа человеческой психики — Воля — занимает в его порядке функций лучшую, вторую строку и тем обеспечивает обладателю 2-й Воли неведомый другим душевный комфорт. Сила и гибкость 2-й Воли придают личности редкую цельность и бесстрашие перед жизнью.
Даже ранимость Третьей функции, которую 2-я Воля хоть и не в состоянии отменить, все-таки беспокоит «дворянина» меньше других, и картина его патологии по Третьей функции обычно бывает основательно смазана. Кроме того, порожденное силой и гибкостью 2-й Воли бесстрашие позволяет «дворянину» смело идти на риск последовательного заделывания язвы по 3-й функции и, несмотря на удары, ошибки, падения, добиваться полного ее заживления. Благодаря чему порой достигается идеальное для живущего в подлунном мире человека состояние — состояние полной внутренней гармонии.
«Жизнь моя — сплошная авантюра, ибо я всегда стремился не только развить то, что заложено было в меня природой, но добыть и то, чего она вовсе мне не дала», — писал Гёте, и в другом месте сам объяснял, зачем это нужно: «Тот, кто не проникнут убеждением, что все проявления человеческого существа, чувственность и разум, воображение и рассудок, должны быть им развиты до решительного единства, какая бы из этих способностей ни преобладала, тот постоянно будет мучиться в безрадостном ограничении». Не возьмусь доказывать, что гармонизация дается «дворянину» всегда, легко и быстро (тот же Гёте достиг этого состояния лишь к 60 годам), не рискну утверждать, что для других она недостижима, но наличие у «дворянина» уникальных внутренних предпосылок к достижению внутренней гармонии сомнения не вызывает. И уже потому он баловень судьбы.
Помнится, мне довелось как-то сравнивать Вторую функцию с рекой. Так вот, 2-я Воля — это не функция, — а человек-река, целокупно неиссякающая личность, свободно, широко, щедро поящая всех желающих, ничего при этом не теряя. Душевная щедрость и щедрость просто — нормальное для 2-й Воли состояние. Первое, что обычно говорят о «дворянине»: «Он хороший человек!» — далее могут следовать менее лестные характеристики и вовсе нелестные, но когда характеристика человека начинается с такой фразы — более чем вероятно, речь идет о 2-й Воле. Шарлотта фон Штейн, давно покинутая Гёте, все-таки нашла в себе силы и слова, чтобы высказать ему в письме: «Мне хочется назвать Вас — Дающий». Здесь очень точно найдено слово — «Дающий» — для выражения того, что составляет существо 2-й Воли.
У «дворянина» — большое сердце. Не хочу никого обижать, но только 2-й Воле дано по-настоящему любить. Подлинная любовь — самоотдача. А на самоотдачу способен лишь тот, кто готов делиться, кому есть, что дать, и дать без риска обнищания. Всем этим условиям отвечает только 2-я Воля. Поэтому, да простит меня читатель, другим дано нуждаться, зависеть, подчиняться, питать иллюзии, но не любить. Любовь понимается 2-й Волей как жертвенность, а не потребление. Для нее гораздо важнее любить, чем быть любимой.
Вместе с силой, гибкостью, нормативностью, одним из основополагающих элементов Второй функции является естественность. Хотя о естественности, выраженной через Волю, говорить трудно, все-таки специфика именно такого выражения поддается вычленению. Естественность по Воле — это личностная открытость, простота, адекватность себе в любой ситуации, отсутствие второго, заднего плана, маски. Как писала о муже Нэнтси Рейган: «Ключ к разгадке секрета Рональда Рейгана состоит в том, что никакого секрета нет. Он точно такой, каким кажется. Рональд Рейган, которого вы видите на людях, это тот же самый Рональд Рейган, с которым я живу. Оказалось, что некоторые из недавних президентов были на поверку вовсе не такими, какими мы их себе представляли. Я, честно, не верю, чтобы кто-нибудь мог сказать нечто подобное о Ронни. В характере Рональда Рейгана нет темных углов...».
Да, именно такова естественность «дворянина». Душевное здоровье его так велико, что, ничего не выпячивая, он ничего и не прячет, позволяет смеяться над собой и сам зачастую готов сыграть в шутливое самобичевание. Более того, 2-я Воля столь личностно неуязвима, что без серьезного насилия над собой решается на самое страшное — публичное покаяние, открытое признание своих ошибок и недостатков, на что совершенно не способны 1-я и 3-я Воли.
Лабрюйер, нарекая в своей классификации характеров 2-ю Волю «истинным величием», писал: «Ложное величие надменно и неприступно: оно сознает свою слабость и поэтому прячется, вернее — показывает себя чуть-чуть, ровно настолько, чтобы внушить почтение, скрыв при этом свое настоящее лицо — лицо ничтожества.
Истинное величие непринужденно, мягко, сердечно, просто и доступно. К нему можно прикасаться, его можно трогать и рассматривать: чем ближе его узнаешь, тем больше им восхищаешься. Движимое добротой, оно склоняется к тем, кто ниже его, но ему ничего не стоит в любую минуту выпрямиться во весь свой рост. Оно порой беззаботно, небрежно к себе, забывает о своих преимуществах, но, когда нужно, показывает себя во всем блеске и могуществе. Оно смеется, играет, шутит — и всегда полно достоинства. Рядом с ним каждый чувствует себя свободно, но никто не смеет быть развязным. У него благородный и приятный нрав, внушающий уважение и доверие».
Простота и открытость 2-й Воли не всегда оказывается ей на благо. Во-первых, нечестные люди порой этими душевными свойствами пользуются. А во-вторых, создается по-своему заслуженный образ существа, достаточно наивного, примитивного, ограниченного, очень уж просто понимающего людей, что совершеннейшая правда, растущая из богатырского душевного здоровья «дворянина» и обычного человеческого эгоцентризма, весь мир толкующего на свой образец.
2-я Воля бесстрашна в отношениях с людьми. Ее представления о норме в отношениях исчерпываются образом тесного, равноправного, дружеского круга. Однако и навязывать свою норму другим она считает себя не в праве и потому охотно соблюдает ту дистанцию в отношениях, которую ей предлагает противоположная сторона. На каком расстоянии от себя вы бы ни поставили «дворянина», на том он и будет, как человек деликатный, стоять в дальнейшем.
«Дворянин» зачастую оставляет о себе впечатление как о человеке, довольно равнодушном к людям. «Вы всегда были равнодушны к людям, к их недостаткам и слабостям» (Лика Мизинова о Чехове), «Внешняя доброта его — это внутреннее равнодушие ко всему миру» (Софья Толстая о Танееве). Иногда «дворянин» сам о себе говорит как о человеке равнодушном. Бердяев, например, признавался: «У меня, вероятно, много равнодушия и нет никакого деспотизма и склонности к насилию, хотя в деятельности я бывал автократичен. Есть большое уважение ко всякой человеческой личности, но мало внимания... Я никогда не имел склонности возиться с душами людей, влиять на них, направлять их».
Несмотря-на все эти упреки и признания в равнодушии, в них нет ни йоты правды, 2-я Воля очень неравнодушна к людям, и нет более отзывчивого человека, чем «дворянин». Иное дело, что он не любопытен. Прямо сказать, любопытство — не самое здоровое из чувств, диктуемое или страхом, или корыстью, или, во всяком случае, какой-то формой личной заинтересованности в других людях. «Дворянин» же — существо деликатное, бескорыстное, бесстрашное, самодостаточное, независимое, а кроме того, по обыкновению людей, видящих окружающих по образу своему и подобию, и потому — нелюбопытное. Отсюда и миф о равнодушии 2-й Воли. Отсюда же крупнейший недостаток «дворянина» — он не психолог, доверчивость и нелюбопытство лишают его возможности и желания разглядывать тайную, скрытую сторону жизни чужой души и адекватно на нее реагировать. Про Владимира Соловьева один современник сообщал: «Как-то он мне сказал о себе, что он — «не психолог». Он сказал это другими словами, но заметно было, что он жалел у себя о недостатке этой черты. Действительно, в нем была некоторая слепота и опрометчивость конницы».
Еще одно заблуждение, часто питаемое на счет 2-й Воли окружающими, заключается в мнимой ее мягкотелости, слабохарактерности. И нельзя сказать, чтобы оно было вовсе безосновательным. У «дворянина», не в пример «царю», твердая основа характера не выпячена, а скрыта. Он мягок, уступчив, терпим, покладист, снисходителен к себе и другим, верен в дружбе и любви (что также иногда трактуется как слабохарактерность).Такая пластилиновая внешность «дворянина» многих обманывает и по-своему провоцирует окружающих — попробовать его характер на прочность: нахамить, унизить, подчинить. Результаты обычно бывают плачевны для экспериментатора. Из пластилиновой оболочки внезапно возникает природный аристократ, гордец, человек несгибаемой воли, способный скорее погибнуть, чем уступить пядь своего достоинства.
Те, кто пытается экспериментировать с характером «дворянина» и пробовать его на зуб, просто забывают достаточно банальную истину: слабость могут позволить себе только очень сильные люди. Один из хорошо знавших Чехова людей писал: «Воля чеховская была большая сила, он берег ее и редко прибегал к ее содействию, и иногда ему доставляло удовольствие обходиться без нее, переживай колебания, быть даже слабым. У слабости есть своего рода прелесть, что хорошо знают женщины.
Но когда он находил, что необходимо призвать волю, — она являлась и никогда не обманывала его».
Пытаться определить точно ту грань, за которой начинает проявляться у 2-й Воли ее твердая основа, дело почти безнадежное. Но ясно, речь каждый раз должна идти о некоем принципиальном, капитальнейшем вопросе. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» Лиза спрашивает Алешу Карамазова: «Будете мне подчиняться?» — «Да!» — «Во всем?» — «Почти во всем, но в главном — нет. Главным я не поступлюсь». Сходно, «по-карамазовски» жил и действовал Авраам Линкольн. Уитмен писал о нем: «В тех редких случаях, когда речь шла о чем-то кардинальном, решающем, он бывал непоколебимо тверд, даже упрям, вообще же, когда дело касалось чего-либо не слишком значительного, был уступчив, покладист, терпим, на редкость податлив».
Льстить «дворянину» столь же бесполезно, как и унижать. Аромат фимиама вызывает у него самое искреннее раздражение, чувство неловкости, и мне не раз доводилось видеть, как пунцовыми делались лица «дворян», даже в случае заслуженной и умеренной похвалы.
Пожалуй, наиболее уникальная черта психологии «дворянина» заключается во внеиерархизме его картины мироздания. Вспомним, для 1-й Воли космос поделен на верх и низ. Так вот, у 2-й Воли в ее внутренней картине мира эта антиномия отсутствует. «...В человеческом духе, так же как и во Вселенной, нет ничего, что было бы наверху или внизу. Все требует одинаковых прав на общее средоточение», — считал Гёте. Для «дворянина» все — от Бога до головастика — находятся на одной линии, все равноправны в стремлении свершить свое предназначение. Этот внеиерархизм 2-й Воли Пастернак очень точно назвал «дворянским чувством равенства всего живого». А Бердяев, например, признавался:
«...у меня совершенно атрофировано всякое чувство иерархического положения людей в обществе, воля к могуществу и господству не только мне не свойственна, но и вызывает во мне брезгливое отвращение».
Из сказанного не следует, что 2-я Воля вовсе отрицает наличие слишком очевидно проявляющейся в нашей жизни иерархии. Нет. Но она ее не абсолютизирует. «Дворянин» воспринимает иерархию как условность, формальность, систему ярлыков, может быть, не бесполезную, но не относимую к онтологической, сущностной стороне бытия. Чехов писал: «Я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Форму и ярлык я считаю предрассудком. Моя святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютная свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались».
Спрашивается: какие практические выводы следуют из непризнания 2-й Волей иерархической картины мира? А выводов много. Например, не стану утверждать, что 2-я Воля была создателем норм права и морали — они, в зависимости от страны и народа, слишком разняться, чтобы приписывать их авторство одной психологии, но то, что «дворянин» является единственным хранителем морали и права — это безусловно. И причина такой особо важной роли «дворянства» в обществе как раз связана с его природным неприятием иерархии.
Дело в том, что остальные Воли иерархичны, а иерархия — это то, что, дифференцируя мораль и право в зависимости от положения, занимаемого субъектом на ступенях иерархии, практически разрушает и то, и другое, размывает их границы до полного исчезновения. «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку», — говорили древние римляне, формулируя тем самым разрушительный для морали и права иерархический принцип. Однако они же любили повторять: «Закон суров, но — это закон», — признавая наличие иного, охранительного, внеиерархического «дворянского» принципа. Оба эти принципа испокон веку борются в мире, какой из них победит — покажет будущее, главное, судя по тому, что мораль и право еще существуют, 2-я Воля пока не проиграла.
Очевидно, что по своим политическим убеждениям 2-я Воля — природная демократка, в противовес той же 1-й Воле — природной монархистке. Борьба меж ними также предопределена от века, но картина единоборства яснее: пока явно побеждает 2-я Воля. Растет число стран, управляемых выборными органами, провозглашающими приоритет прав личности над всеми другими правами.
Бескастовость 2-й Воли, естественно, распространяется и на отношения ее в семье, на производстве, среди знакомых. «Дворянин» ровен с начальниками и подчиненными, родителями и детьми, в дружеском кругу. Причем эта ровность оттеняется чувством собственного достоинства, соединенного с уважительным отношением к другим. Бунин писал о Чехове: «Случалось, что собирались у него люди самых различных рангов: со всеми он был одинаков, никому не оказывал предпочтения, никого не заставлял страдать от самолюбия, чувствовать себя забытым, лишним. И всех неизменно держал на известном расстоянии от себя.
Чувство собственного достоинства, независимости было у него очень велико».
Довольно своеобразно отношение «дворян» к общественным движениям. Оно точно описано в следующих автобиографических строчках Бердяева: «...я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на Север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании. И вместе с тем я никогда не был человеком политическим. Ко многому я имел отношение, но, в сущности, ничему ни принадлежал до глубины, ничему не отдавался вполне, за исключением своего творчества. Глубина моего существа всегда принадлежала чему-то другому. Я не только не был равнодушен к социальным вопросам, но и очень болел ими, у меня было «гражданское» чувство, но, в сущности, в более глубоком смысле, я был асоциален, я никогда не был «общественником». Общественные течения никогда не считали меня вполне своим. Я всегда был «анархистом» на духовной почве и «индивидуалистом»».
Описанное Бердяевым — неличная позиция, а общая картина социально-асоциальной психологии 2-й Воли. Наша задача — лишь рассмотреть ее через единую призму «дворянских» ценностей. «Гражданское» чувство, описанное Бердяевым, — это внекастовость 2-й Воли, которая, воплотясь в близкий себе лозунг «Свобода, равенство, братство», способна вовлечь «дворянина» в крупные социальные движения. С другой стороны, природная независимость, глубинное ощущение неповторимости собственной индивидуальности не позволяют 2-й Воле вполне слиться с толпой, оттаскивают ее на обочину социальных движений. Толпа предполагает ту или иную форму делегирования индивидуальных воль тем, кто идет во главе ее. Но передача своей воли другим для 2-й Воли совершенно неприемлема, а присвоение чужой — неинтересно и неплодотворно. Своя и чужая свобода, даже в борьбе за свободу, для «дворянина» дороже всего. Так и ходит он по партийно-беспартийной грани, многим сочувствуя, но ни с чем не сливаясь.
Редко становится 2-я Воля и в открытую, бескомпромиссную оппозицию к существующему порядку вещей, предпочитая не фрондировать, а просто обособляться. О своей недемонстративной склонности к обособлению от всего, что можно назвать общественной тиранией, откровенно говорил Гёте: «Никогда в жизни не становился я во враждебную и бесполезную оппозицию к могущественному потоку массы или к господствующему принципу, но всегда предпочитал, подобно улитке, спрятаться в раковине и жить в ней, как заблагорассудится».
Беря взаимодействие 2-й Воли с миром в более широком онтологическом смысле, его лучше охарактеризовать формулой той же ипостасной нераздельности и неслиянности, что и у 1-й Воли. Однако между двумя этими видами взаимодействия есть существенная разница.
«Царь», строя свои отношения по вертикали, не предполагает полного слияния с миром даже в теории, тогда как «дворянин» и мир находятся на одной линии и искренне стремятся к друг другу, предполагая в конечной точке движения достичь абсолютного единения. Предполагается, правда, при этом, что в силу нормативности 2-й Воли скорее мир должен двигаться к «дворянину», нежели наоборот.
То, что я .сейчас пытаюсь путано и многословно выразить, Пастернак, по преимуществу поэта, сказал четырьмя строками:
Всю жизнь я быть хотел, как все, Но век в своей красе Сильнее моего нытья И хочет быть, как я.
Вместе с тем, самоуверенность «дворянина» обоснованна лишь отчасти. Эталонность его — скорее потенция, чем реальность. Точнее, образцовость 2-й Воли заставляет «дворянина» всего себя считать образцом, вместе с другими совсем не эталонными функциями. Что делает 2-ю Волю порой до странности глухой, беспардонной и настырной? Скажем, тот же Пастернак любил без тени смущения рассказывать, как он трехсуточным истерическим монологом своей 1-й Эмоции во время совместного путешествия в поезде едва не свел с ума мелкого литературного чиновника.
Отношение 2-й Воли к славе также лучше передать одной коротенькой цитатой из Пастернака: «Быть знаменитым некрасиво». Обратим внимание, слово «некрасиво» имеет в русском языке двойной, эстетико-этический смысл. И тут нельзя не признать удачность выбора поэтического слова, потому что, на взгляд «дворянина», стремление попасть в свет рампы под грохот людского рукоплескания равно отдает и дурным вкусом, и душевным нездоровьем. «Меня всегда соблазняло инкогнито», — писал Бердяев, точно выражая общую для 2-й Воли неприязнь, может быть, не столько к самой славе, сколько к постыдным ее атрибутам: шумихе, помпе, зависимости от толпы, панегирикам, вторжениям в личную жизнь и т.п.
По большому счету, «дворянин» жаждет не славы, а полной самореализации. На какую же ступень общественной лестницы вынесет его процесс реализации себя и каково будет людское мнение на сей счет, то это — дело десятое. Толстой писал об одном из своих братьев: «В Митеньке, должно быть, была та драгоценная черта характера, которую я предполагал в матери и которую знал в Николеньке, и которой я был совершенно лишен, — черта совершенного равнодушия к мнению о себе людей. Я всегда, до самого последнего времени, не мог отделаться от заботы о мнении людском, у Митеньки же этого совсем не было». Здесь я должен немного поправить Толстого, 2-я Воля, которая была у его брата Дмитрия, не равнодушна к общественному мнению, а не любопытна, не искательна к нему. А в остальном — все, как у людей: приятные слова радуют, неприятные — коробят. Но как панегирики, так и филиппики равно не в состоянии нарушить внутренний покой «дворянина», у него хватает душевного здоровья, чтобы постоянно и объективно судить себя своим собственным судом, гораздо более строгим, нежели суд общественного мнения.
Упоминание Дмитрия Толстого дает повод добавить еще нечто к облику и роли «дворянина» в обществе. Дело в том, что, по мнению таких авторитетов, как сам Лев Толстой и Тургенев, Дмитрий был много талантливее своего гениального брата и, будь у него хоть гран тщеславия, лавры великого писателя не миновали бы и его. Данное обстоятельство весьма симптоматично. Как ни даровита бывает 2-я Воля, она, не сказать, ленива, но по равнодушию к славе не знает горячечной страсти к действию и тем часто лишает себя места в пантеоне.
Быть фигурой, серьезно колеблющей стрелки исторических часов, — вообще не та роль, которую отвела природа 2-й Воле в обществе, 2-я Воля — соль земли, некий Вишну— хранитель, невидимый остов и опора раздираемого честолюбием мира. И кто знает, как бы выглядело наше ожесточенное борьбой за первенство общество, не оглядывайся оно постоянно на покойное, несуетное «дворянство».
Хотя Дмитрий Толстой не стал писателем, самим фактом своего существования он успокаивал и облагораживал сотрясаемый пароксизмами тщеславия дух гениального брата, невидимо диктовал ему наиболее глубокие и умиротворяющие страницы его произведений. Так что, можно сказать, что Дмитрий Толстой своеобразно, «по-дворянски» незримо все-таки реализовал себя как великий писатель.
«Дворянин» — прежде всего Человек, а уж потом общественная функция. Поэтому каких бы социальных высот ни достигал он, как бы ошеломляющ ни был успех, окружающие продолжают ценить в нем и любить именно человека. Зелиг писал об Эйнштейне: «Много раз говорил он мне, что способность к научной работе в значительной степени зависит от характера. Но чем больше я работал с ним и чем лучше узнавал его, тем меньше мое отношение к нему зависело от размаха его научных достижений, потому что, как ни велик Эйнштейн как физик и философ, как человек он для меня значит гораздо больше».
Природа человека такова, что волей-неволей и совершенно бесконтрольно он привносит в общество тот дух и тот строй, что живет в нем самом. Не исключение здесь и 2-я Воля, и, поскольку внутренней жизни 2-й Воли присущи благожелательность, умиротворенность, покой уверенной в себе силы, то и появление «дворянина» в обществе приносит с собой тишину и умиротворение, является чем-то подобным жиру, который в старину лили китобои на разбушевавшиеся волны. Не могу не привести в этой связи описание почти магического воздействия 2-й Воли Бориса Зайцева на одном из приемов у Мережковских.
«Это было особенно бурное собрание, похожее на стихийно взбунтовавшийся океан.
Ораторы старались перекричать друг друга, яростно споря. Сам Мережковский, исходя вдохновением и широко раскрыв руки, казалось, поднялся на воздух и парил над этим неистово бушующим океаном, похожим на океан, когда-то поглотивший Атлантиду, ту Атлантиду, о которой здесь как раз и шла речь...
И в эту минуту наивысшего нервного напряжения в столовую вошел в сопровождении Злобина Борис Константинович. Вошел удивительно тихо и скромно...
И сразу, хотя Борис Константинович не произнес ни одного слова, волны океана, уже, казалось, готовые поглотить нас, улеглись...
В тот день — не в пример обычным «воскресениям» — никто больше не спорил и не «скрещивал мечей красноречия».
Тогда меня это поразило! Зайцев одним своим присутствием внес покой в мысли и сердца сидевших за столом...
Мне и потом приходилось наблюдать, как присутствие Зайцева разряжало наэлектризованную, взвинченную атмосферу. При нем как будто невозможно было ссориться и даже страстно спорить».
Фигура Бориса Зайцева, кроме всего прочего, замечательна тем, что его писательство идеально воплощало все достоинства и недостатки художественного творчества 2-й Воли. Сам Зайцев в одном из писем описывал свое эстетическое кредо следующим образом: «Сколько хотелось присвоить из чудесного Божьего мира! Что ж, я так устроен: знаю отлично, как страшен, жесток, гибелен этот мир, но всему в нем есть обратное, и мне дано видеть не гадкое, а прекрасное его, больше любить, а не ненавидеть... По писанию моему всей полноты мира не узнаешь. Я односторонен. Так мне назначено». Сравнивая Зайцева с другими, современными ему писателями, один из потомков Зайцева говорил: «Он беднее многих. Но богаче всех, кажется, в одном — в гармоническом строе души... Ничего взрывного, ни ужасных глубин, ни философии. Благородный рыцарственный тон, флорентийское золото стиля, золотая середина во всем».
Покой, доброжелательность, великодушие — это то, что инфицирует 2-я Воля, занимаясь искусством, инфицирует зрителям, читателям, слушателям. Разница в том, что такое великодушие при 1-й Эмоции несколько громогласно (Пастернак), а при 3-й Эмоции — несколько иронично (Чехов), в сочетании с 4-й Физикой — скорее печально, чем жизнерадостно (Блок), в сочетании с 1-й Физикой — скорее жизнерадостно, чем печально (Гёте). Этими комбинациями практически исчерпывается «дворянское» художественное меню, и есть своя правда в словах, что искусство 2-й Воли однообразно. Но это однообразие — однообразие чистой воды, им нельзя пресытиться.
Меня послушать, так покажется, что «дворянин» — ангел во плоти, чего не бывает. Согласен. Но, во-первых, он плохо чувствует свои преимущества, и мания величия ему не грозит. Блок как-то написал в письме: «Я — очень верю в себя... ощущаю в себе здоровую цельность и способность, и умение быть человеком вольным, независимым и честным...». Вот, пожалуй, максимум того, что знает о себе 2-я Воля. И это неудивительно, душевное здоровье, столь же незаметно для его носителя, как и здоровье физическое.
Во-вторых, «дворянин» был бы действительно ангелом во плоти, если бы являл миру только свою лучшую Волевую функцию. Но, увы, у него есть еще три функции, несовершенные, неэталонные, в общежитии неудобные, и это обстоятельство сильно искажает «ангельский» лик 2-й Воли.
Первой внешней приметой 2-й Воли, как вообще всех Воль, является взгляд. Взгляд «дворянина» доброжелателен, мирен и несколько рассеян. Он как бы говорит: «Все спокойно, я рад знакомству, но, если хотите, я на продолжении его настаивать не стану».
Гейне писал о Гёте, что его «глаза не взирали грешно-боязливо, набожно или с елейным умилением: они были спокойны, как у какого-то божества», — и, конечно, несколько привирал. Взгляд Гёте, как у всякого «дворянина», не содержал в себе ничего божественного, а был просто несуетным: зрачки двигались, но двигались плавно, и Гейне, который спокойствием взгляда похвастаться не мог, отчасти романтизировал это свое впечатление от взгляда Гёте.
2-я Воля — очень неважная лицедейка и полностью согласна с Пастернаком, что должна «ни единой долькой не отступаться от лица». Поэтому, когда «дворянин» избирает карьеру актера, то более или менее удачно играет только себя, и крупных лавров на актерском поприще стяжать не в состоянии (Рейган). Насколько затруднительно бывает для 2-й Воли лицедейство, видно на примере Блока, который сам читал все свои стихи, кроме «Двенадцати». А секрет такой странности заключался в том, что, если читатель помнит, отдельные части поэмы стилизованы в площадно-балаганном духе, и читать их Блок, по обыкновению «дворянства» отождествляясь с произнесенным, просто не мог.
2-я Воля — единственная из всех Воль, что органически не переваривает матерщину и похабщину. Независимо от воспитания. Не переваривает даже тогда, когда сочетается с 1 -и Физикой, для которой экскурсы в область физиологии желанны и естественны. Борис Ельцин, с его 1-й Физикой, проведший детство в бараке, строитель по профессии, писал: «...я всю жизнь терпеть не мог брани, в институте даже со мной спорили, употреблю я или нет за целый год хоть бы одно бранное слово. И каждый раз я выигрывал». В словах Ельцина нет преувеличения. Мне приходилось встречать люде и с тем же порядком функций, выходцев с самого социального дна, столь же нетерпимых к нецензурщине. Максим Горький, проведя молодость в обществе босяков, до конца дней своих краснел при слове «сортир». Очевидно, это связано с природным для «дворян» чувством собственного достоинства и столь же природным уважительным отношением к другим.
У нас на Руси любят спорить о том, что такое «интеллигентность»: наличие диплома о высшем образовании или черта характера. Так вот, если записывать в интеллигенты всякого обладателя диплома, то здесь все ясно. Неясно с чертой характера. Но теперь можно с уверенностью сказать, что интеллигентность как черта характера — природное свойство 2-й Воли. Именно ей присущи демократизм, деликатность, терпимость, доброжелательность, естественность, независимость, т.е. все те качества, что обычно связывают с интеллигентностью. И к образованию, воспитанию, общественному положению она никакого отношения не имеет. «Дворянин» может быть неграмотен, не в ладах с ножом и вилкой, провести всю жизнь в тюрьмах, и это обстоятельство никак не отразится на его интеллигентности.
Общим во вкусе 2-й Воли является то, что она предпочитает неброскую, но и не сливающую ее с толпой одежду. Главная задача «дворянина» при выборе платья довольно затруднительна: одевшись, не лезть в глаза, и в то же время чувствовать, что индивидуальность при этом не утрачена. Покрой же предпочитается свободный, широкий, не стесняющий движения. Среди политиков «дворян» сразу можно узнать по тому, как они при всяком удобном случае спешат расстегнуться, ослабить узел галстука, а лучше вообще сменить протокольное облачение на что-либо домашнее, простое и свободное.
Начиная свой рассказ о 3-й Воле, сразу хочу предупредить: здесь мы вступаем в самый мрачный и тягостный круг жизни человеческого духа. Поэтому заранее прошу прощения у читателей с 3-й Волей за ту откровенность, с какой придется говорить о скрытой и тягостной стороне их существования.
Всякая Третья функция раздвоена и уязвлена. Особый трагизм положения «мещанина» заключается в том, что у него уязвлена именно Воля — опора личности, то, на чем держится весь порядок функций. А когда ослаблена и травмирована опора, все здание человеческой психики делается шатким и уязвимым. Жизнь становится хроническим кошмаром: даже слабые удары и просто прикосновение к любой, не только Третьей, функции способны потрясти до основания существо «мещанина», послать 3-ю Волю в нокаут.
Тотальная ранимость — отличительная и наиболее пугающая черта психики «мещанина», она делает 3-ю Волю похожей на моллюска с нежнейшим и беззащитнейшим тельцем, которому природа отказала в панцире и тем обрекла с пеленок до гроба на злобу, агрессивность, скрытность и одиночество.
Надо иметь очень много душевного здоровья, чтобы без страха заглядывать в ту бездну, что представляет собой душа «мещанина». Романы Достоевского — лишь слабый отблеск того ада, в котором хронически живет 3-я Воля.
По-настоящему только к психике «мещанина» применим термин «комплекс», так как она действительно представляет собой целый комплекс болячек, ожогов и язв, грозящий разрастись в одну многофункциональную гноящуюся рану. Поэтому и средства самозащиты у 3-й Воли имеют вид комплексного универсального набора. Если читатель помнит, у каждой Третьей функции есть свой «фиговый листок». Есть он и у 3-й Воли — это лицемерие и юродство. Но так как у «мещанина» уязвим весь порядок функций, ему приходится прикрывать себя целиком, всем опахалом из существующих «фиговых листов»: то юродствуя, то ханжествуя, то иронизируя, то впадая в глубочайший скепсис.
Образ голого моллюска с нежнейшим, ранимейшим тельцем, крадущегося по жизни, как по серпентарию, в маскхалате из фиговых листьев, — тот образ, что достаточно точно передает состояние внутренней жизни 3-й Воли.
Одним из типичных производных душевного состояния 3-й Воли является то, что, чувствуя, как гнется и трещит под тяжестью других функций Воля, она старается перенести центр тяжести личности на хорошо прощупываемую в себе, избыточную Первую функцию.
Получается нечто похожее на человека, который, вместо того чтобы ходить по канатному мосту (из четырех функций), предпочитает ходить по одному канату (по Первой функции), считая, что один канат, но зато надежный, лучше четырех, особенно если сделать его потолще. Балансирование же на одной Первой функции приводит к тому, что «мещанин», стремясь к усилению и укреплению Первой, искусственно гипертрофирует ее, и без того гипертрофированную, до таких степеней, что окружающие начинают классифицировать состояние «мещанина» как безумие.
Прежде, говоря о Первых функциях, мне уже приходилось упоминать, что с ними связываются в психиатрии те или иные отклонения. Теперь пришло время сказать, что большинство такой группы риска составляют «мещане»: сочетание 1-й Эмоции с 3-й Волей дает маниакально-депрессивный психоз, сочетание 1-й Логики с 3-й Волей — паранойю, сочетание 1-й Физики с 3-й Волей — патологическую скаредность и жестокость. Механизм этих отклонений прост: человек стремится, не надеясь на израненную Волю, сделать еще более избыточным и надежным то, что у него и так избыточно и надежно, впадая тем самым в такой перехлест, что психиатрия начинает трактовать его душевное состояние как патологию. Хотя повторюсь, перечисленные отклонения — явления скорее психотипические, нежели психиатрические.
Описывать внутреннее состояние 3-й Воли чрезвычайно трудно, поэтому лучше обратиться к документу. Вот отрывки из письма одного юного «мещанина», замечательного тем, что его автор не только постоянно ощущает в себе скрытый изъян, но и пытается анализировать его истоки: «Я просмотрел свое прошлое и настоящее, и получилось, что я скудная безликость, осознающая свою безликость. Я и раньше об этом догадывался, но теперь уверен точно.
У меня никогда не было друзей, вернее, был один во 2-ом классе, но мы потом раздружились. Надо мной всегда все смеялись, я имею в виду своих ровесников, а я почему-то в мыслях всегда считал себя лучше всех их. В жизни все было по-другому..
У меня не хватает сил до конца доучить урок. Я постоянно думаю о себе или мечтаю. А в мечтах обычно я сильный, волевой и целеустремленный, не то, что в жизни. В спорте я ничего не сделал, хотя и занимался 5 лет греблей. Я достигал неплохих результатов на тренировках. Но как только наступали соревнования, я показывал самый плохой результат.
С людьми я чувствую себя скованно и неловко. Перед прохожими я прячу глаза, как будто я перед ними в чем-то виноват. Я ничего не могу с собой поделать!
Последние годы, где-то 7—8 класс, я стал очень скованно чувствовать себя в классе. Я чувствовал, что у меня нет друга, и те одноклассники, к которым меня тянуло, на меня не обращали внимания, и я мучился. Чего только я не передумал. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что у меня никогда не было своего лица. Я всегда шел у кого-нибудь на поводу. И вообще у меня такое чувство, что я ничего не чувствую. Я не умею злиться, смеяться от души, я не умею! Я не могу или не умею дружить, а так хочется иметь друга!
Когда меня ругают, я совершенно не могу ничего сказать против. Я чувствую, что что-то во мне не так как надо. Во мне нет каких-то сил. Мне учительница по этике говорила, что наклонность к характеру передается по наследству от родителей. Тогда, может, я бесхарактерный от отца. Он давно с нами не живет, но мать говорила, что он был алкоголик и безвольный человек, а мать у меня сильная, с характером.
...Как жить дальше? С каждым днем становится все тяжелее и тяжелее».
Такая вот исповедь. Своеобразный скорбный список мук 3-й Воли. Комментировать каждое слово письма сейчас нет смысла, о специфике психологии «мещанина» еще много придется говорить далее.
Ложь — самая ранняя и самая верная примета 3-й Воли. Не стану утверждать, что остальные Воли никогда не врут — случается, но только по большой нужде. Иначе дело обстоит у 3-й Воли. Она врет часто, автоматически, импульсивно, глупо, бессмысленно. Ложь для «мещанина» — универсальное орудие самозащиты и самоутверждения и потому обнажается при первой же мнимой или реальной угрозе, а равно при первой же возможности пустить пыль в глаза, 3-я Воля слишком ранима, слишком чувствительна к общественному мнению, чтобы не пытаться ложью оградить уязвленное ядро своей натуры. Если для «дворянина» людские оценки в состоянии лишь оцарапать поверхность его могучего существа, то для «мещанина» всякое мнение, положительное ли, отрицательное ли, вызывает сотрясение основ, волнует до глубины души, стимулируя ответную реакцию в виде импульсивного и обычно мало кого убеждающего вранья.
Притворство, лицедейство, а прямее сказать, лицемерие — неотъемлемая часть все той же склонности 3-й Воли ко лжи. «Мещанин» боится обнаружиться, раскрыться, предпочитая выглядеть кем-то, чаще человеком, более социально значимым, нежели быть самим собой. Достоевский писал: «Мы все стыдимся самих себя. Действительно, всякий из нас носит в себе чуть ли не прирожденный стыд за себя и за свое собственное лицо и, чуть в обществе, все русские люди тотчас же стараются поскорее и во что бы то ни стало показаться непременно чем-то другим, но только не тем, что он есть в самом деле, каждый спешит принять совсем другое лицо». К сказанному следует добавить, что «мещанин» лицедействует не только в обществе, но и перед самим собой. Андрей Белый признавался: «Я остался один — в 4 года. И с тех пор уже не переставал ломаться даже наедине с собой. Строю себе и теперь гримасы в зеркале, когда бреюсь. Ведь гримаса та же маска. Я всегда в маске! Всегда!»
«Мещанин» еще мягче и послушнее, нежели «дворянин». Но податливость податливости рознь. Сравнивая 2-ю и 3-ю Воли, Ларошфуко очень верно замечал: «Истинно мягкими могут быть только люди с твердым характером, у остальных же кажущаяся мягкость — это чаще всего просто слабость, которая легко превращается в озлобленность». Действительно, «мещанин» послушен, но не по своей воле и, тайно ненавидя насильников над своей волей, готов бесконечно копить обиды, при первой же возможности жестоко расплачиваясь за свою былую покорность. Так, юный Пол Маккартни после родительской порки, заявив о полном и окончательном раскаянии, пробирался в родительскую спальню и со словами «Вот вам! Вот вам!» обрывал кисею на занавесках. Двусмысленной покладистостью отличался русский царь Николай II;
однажды он сделал такое характерное признание: «Я всегда во всем со всеми соглашаюсь, а потом делаю по-своему». У русских царей это было родовой чертой: Александра I, прадеда Николая 11, родные называли «кротким упрямцем».
Чем ниже приходится сгибаться 3-й Воле, тем неожиданней и хлеще бывает выпрямление. Окружающие обычно характеризуют такое выпрямление как «предательство», но, по большому счету, 3-я Воля никогда не предает, потому что никогда и никому до конца не принадлежит. Верность — удел либо очень сильных, либо безнадежно слабых людей. «Мещанин» занимает промежуточное положение и потому по самой сути своей неверен, хотя заверений и авансов на сей счет обычно дает с избытком.
Вспоминая Андрея Белого, Бердяев писал: «У этой очень яркой индивидуальности твердое ядро личности было утеряно, происходила диссоциация личности в самом его художественном творчестве. Это, между прочим, выражалось в его страшной неверности, в его склонности к предательству.
Он производил впечатление друга дома. Со мной он постоянно соглашался, так как вообще не мог возражать в лицо. Потом внезапно на некоторое время совершенно исчезал. В это время он обыкновенно печатал какую-нибудь статью с резкими нападками на меня... У меня было такое впечатление, что он сводил счеты за то, что, соглашаясь с глазу на глаз, не будучи согласен, он отыгрывался в ругательных статьях».
Предательство как форма добровольного ответа на внешнее необоримое волевое давление для «мещанина» часто сосуществует еще и как недобро- А- Белый вольный ответ на то же давление. К Горькому, в 1917 году написавшему статью о провокаторах, пришло письмо от одного такого «товарища-провокатора», где содержались следующие выразительные строки: «Я не оправдываюсь, но мне хотелось бы, чтобы психология даже такого жалкого существа, как провокатор, все же была бы уяснена вами. Ведь нас — много! — все лучшие партийные работники. Это не единоличное уродливое явление, а, очевидно, какая-то более глубокая общая причина загнала нас в этот тупик. Я прошу вас: преодолейте отвращение, подойдите ближе к душе предателя и скажите нам всем: какие именно мотивы руководили нами, когда мы, веря все душой в партию, в социализм, во все святое и чистое, могли «честно» служить в охранке и, презирая себя, все же находили возможным жить?»
«Мещанин» — природный агент-двойник, потому что ни противостоять чему-то, ни принадлежать чему-то до конца у него не хватает духа. Воли, и в этом — единственная и главная причина той парадоксальной раздвоенности личности, что наблюдалась, наблюдается и будет наблюдаться в нашей и без того сложной, таинственной, метафоричной душевной жизни.
Кастовая, иерархическая картина космоса, общества, семьи, что с рождения живет в душе «мещанина», является важным элементом психологии 3-й Воли. Главное в ней — бесконечная сложность прозреваемои внутренним оком иерархии. Если читатель помнит, иерархическая картина 1-й Воли очень проста и ограничивается двумя ступенями, а у 2-й Воли она просто отсутствует. Поэтому нельзя не признать своеобразие зримой 3-й Волей иерархии, которая, по ее мнению, бесконечно сложна и складывается из бесконечного множества компонентов.
Невозможно описать все, что, на взгляд «мещанина», имеет значение при определении места в жизни: место на космической лестнице, место на лестнице природы, возраст, пол, раса, национальность, религия, происхождение, должность, внешность, имущественное положение, профессия, образование и множество других, казалось бы, не заметных глазу слагаемых, позволяющих «мещанину» найти каждому особое место в его кастовой картине мира.
Само по себе признание наличия различий среди населяющих мир существ не несло бы в себе ничего тревожащего, если бы 3-я Воля все эти различия не абсолютизировала, а абсолютизировав, не строила соответствующим образом свои отношения и поведение. Как это выглядит на практике, легко наблюдать в нашем литературном мире и на фигурах таких гигантов, как Пушкин и Брюсов. Вот две зарисовки с натуры: «Чувство равенства было Брюсову совершенно чуждо. Возможно, впрочем, тут влияла и мещанская среда, из которой вышел Брюсов. Мещанин не в пример легче гнет спину, чем, например, аристократ или рабочий. Зато и желание при случае унизить другого обуревает счастливого мещанина сильнее, чем рабочего или аристократа. «Всяк сверчок знай свой шесток», «чин чина почитай» — эти идеи заносились Брюсовым в литературные отношения прямо с Цветного бульвара. Брюсов умел или командовать, или подчиняться. Проявить независимость — означало раз и навсегда приобрести врага в лице Брюсова». «Пушкин соображал свое обхождение не с личностью человека, а с положением его в свете, и потому-то признавал своим собратом самого ничтожного барича и оскорблялся, когда в обществе встречали его как писателя, а не как аристократа».
Особенно заметна кастовость «мещанина» на фоне ровного отношения к окружающим «дворянина». Другой современник Пушкина продолжал: «Дельвиг со всеми товарищами по лицею был одинаков в обращении, но Пушкин обращался с ними разно. С Дельвигом он был вполне дружен и слушался, когда Дельвиг его удерживал от излишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен. С некоторыми же из своих товарищей лицеистов, в которых Пушкин не видел ничего замечательного, и в том числе с М.Л.Яковлевым, обходился несколько надменно, за что ему часто доставалось от Дельвига».
Как всякое явление, кастовость 3-й Воли имеет и свою положительную сторону. Она делает «мещанина» существом в высшей степени тактичным, чутким к невидимым сословным барьерам, о которые по слепоте своей нередко спотыкаются другие Воли.
Способность 3-й Воли к социальной мимикрии несравненна, и, не желая мучить читателя своим косноязычием, просто приведу в этой связи обширную, но исчерпывающую цитату из Гоголя: «Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым. У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, словом, хоть восходи до миллиона, все найдутся оттенки. Положим, например, существует канцелярия, не здесь, а в тридевятом государстве, а в канцелярии, положим, существует правитель канцелярии. Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, — да просто от страха и слова не выговоришь! — гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и остается Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какое и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку! «Да это не Иван Петрович, — говоришь, глядя на него. — Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей и все смеется». — Подходишь ближе, глядишь, точно Иван Петрович!»
Читая Гоголя, не станем торопиться с выводом, будто кастовость 3-й Воли касается только общественной жизни. Для «мещанина» иерархический принцип универсален. «Мещане»-философы создают системы по-платоновски сложного соподчинения миров. «Мещане»-богословы расставляют по ранжиру духовные силы, святых и вероисповедания. «Меща-не»-этнографы на фашистский лад присваивают разные чины расам и народам. Что касается «мещанина»-обывателя, то он, будучи очно или заочно согласен со всем, что постулирует кастовость в разных сферах бытия, стремится, прежде всего, по одному ему ясным, но твердым приметам утвердить строгую систему соподчинения в своей собственной семье.
Со стороны система «мещанского» фамильного чинопочитания выглядит иногда смешной, иногда пугающей. Например, Василий Розанов не разрешал домочадцам есть мясо из супа и поедал его в гордом одиночестве, а отец Достоевского, ложась днем спать, заставлял великовозрастных сыновей отгонять от лица своего мух. Однако, как бы там ни было, иерархия для «мещанина» — это едва ли не единственная твердь, на которую он с большей или меньшей уверенностью может опереться, что в условиях подвластной всем ветрам, постоянно и всем колеблемой психики 3-й Воли необычайно существенно. в. Розанов Однако «мещанин» не был бы самим собой, если бы и по отношению к иерархии не выступал одновременно и хранителем, и колебателем ее. Та ниша, которую занимает 3-я Воля в прозреваемой ею иерархии, — это клетка, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами удобствами и неудобствами; она — панцирь и тюрьма, щит и тиски. Табель о рангах не дает «мещанину» падать ниже положенного места, но он же не дает ему подняться выше его. Поэтому 3-я Воля — и хранитель, и колебатель чиноначалия. Разница в том, что чем ниже судьба помещает «мещанина», тем более он колебатель, чем выше — тем более хранитель. Этим обстоятельством, кстати, можно объяснить эволюцию многих политических деятелей, начинавших свою карьеру крайними радикалами и заканчивавших ее крайними консерваторами.
Однако, по большому счету, всякий «мещанин» по делам своим больше устроитель иерархии, тогда как в мечтах — более разрушитель. Дело в том, что претворить разрушительные мечты в дело ему мешает хроническая неуверенность в себе — боязнь, что несвязанное путами чинов свободное парение не только не поднимет его вверх, а, наоборот, уронит на дно общественной жизни. Поэтому, поразмыслив на досуге, он решает, что надежнее не рисковать и оставить все как есть.
3-я Воля любит и ненавидит Власть. И больше любит, чем ненавидит. В подсознании «мещанина» Власть мистически отождествляется с Волей, а так как у него самого воля уязвлена, то «мещанин» испытывает к носителю власти чувство, похожее на то, что испытывает старый туберкулезник к юной, дебелой, розовощекой крестьянке.
3-я Воля завидует, ненавидит и в то же время бессознательно и почти бескорыстно льнет к Власти, норовит подольше побыть в Ее поле. Пушкин, автор очень радикальных стихов, по словам его лучшего друга, «имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит».
Через бессознательную и почти бескорыстную любовь 3-й Воли к власти легко объясняется один давний и, кажется, неразрешимый исторический парадокс: как ни бывал жесток тиран, как бы методично ни косил головы своего окружения, место вокруг него никогда не пустовало. Удивительно, но всегда находились камикадзе, жаждущие своими телами заполнить бреши в постоянно прорежаемой свите тирана, ради краткого мига пребывания в чертогах власти. Эта тяга сродни сомнамбулизму, сродни силе, необоримо влекущей бабочку к огню. Власть как зримое выражение воли — единственное, что по-настоящему 3-я Воля любит и ради чего готова на любые жертвы.
Вместе с тем «мещанин», при всей своей любви к власти, склонен к занятиям скрытым саботажем, тайной фронде, юродству, демонстрации ложного смирения и внешнего равнодушия к власти. И такое двойственное отношение к власти нередко шокирует окружающих. Как писал один из современников поэта, «Пушкин составлял какое-то загадочное, двуличное существо... Он был и консерватор, и революционер».
3-я Воля прекрасна в роли подчиненного. Ей вообще удобней быть при принятии решений ведомым, а не ведущим, поменьше брать на себя ответственности. Вальтер Шелленберг, шеф нацистского СД, так описывал свои первые впечатления от зрелища ставшей ему позднее родной организации: «Все большее восхищение вызывало во мне беззвучное взаимодействие всех шестерен невидимого, как мне казалось, механизма, открывавшего передо мной новые двери, командуя мной при этом как безвольной куклой». Но не в покладистости главное достоинство 3-й Воли как служаки. Достоинство в том, что она не тупо и прямо исполнительна, а исполнительна артистично. Будучи искательным, предупредительным, «мещанин» служит не за страх, а за совесть. Как подсолнух за солнцем, следит он своим внутренним оком за начальством, стремясь исполнить даже невысказанные его пожелания. Ловя тонкой мембраной своей ранимой Воли любые исходящие от босса флюиды, «мещанин», играя на опережение, часто преподносит ему то, чего он не ждет, не успел или постеснялся прямо сформулировать.
Насколько хороша 3-я Воля в качестве подчиненного, настолько ужасна она в роли начальника. Первое, что делает деятельность «мещанина» на посту босса малоплодотворной, так это обусловленные, конечно же, характером, или, лучше сказать, слабохарактерностью, непоследовательность, половинчатость, двусмысленность его решений. По-моему, лучшую характеристику 3-й Воле на посту начальника дал Сперанский, говоря об Александре 1: «Вы знаете подозрительный характер государя. Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы править, и слишком силен, чтобы быть управляемым».
Второе, что еще больше портит дело в данной ситуации, — это отношение 3-й Воли к подчиненным. Практически о каждом «мещанине» можно сказать то, что было сказано в свое время об императоре Калигуле: «Не было на свете лучшего раба и худшего государя». Беда отчасти заключается все в том же, характерном для его психической картины отождествлении Власти и Воли. Став боссом, 3-я Воля решает, что место должно ее красить, и начинает имитировать стиль и поведение 1-й Воли, т.е. избыточность воли. Но так как начальственное кресло в порядке функций «мещанина» ничего не меняет, то получается у него не копия, а карикатура на «царя»: чванство вместо гордости, упрямство вместо упорства, тирания вместо диктатуры.
Да, да, тиранами рождаются, и рождаются непременно с 3-й Волей. Остальные Воли либо мало ценят власть, либо чувствуют себя достаточно сильными, чтобы не слишком ею злоупотреблять. Иное дело — «мещанин». Получив в руки власть — предмет своих робких, тайных вожделений, он в глубине души своей сознает, насколько мало достоин такого дара, и страх перед обнаружением этого несоответствия торопит его давить вокруг себя все независимое, все личное, а при случае и все живое.
При этом едва ли не главной жертвой самодурства «мещанина»-тирана в конце концов оказывается он сам, жертвой — прежде всего психологической. 3-я Воля, как никто, настроена чутко на отношение к себе и крайне болезненно переживает, обнаруживая на месте прежней теплоты и расположения холод, отчуждение и страх. Но здесь «мещанин» с собой ничего поделать не может — адекватность реакции, естественность и ровность отношений даются ему труднее всего, особенно в начальственном кресле, и «мещанин» продолжает своими руками углублять ненавистную ему же самому пропасть, отделяющую его от подчиненных. Вот отрывок из одного письма психиатру: «Все вроде бы благополучно: здоров, спортивен, хорошая семья, жизнерадостен, много друзей, увлечений. Работа нравится, коллектив симпатичный, хотя, конечно, не без... Недавно вышел в начальники, придется руководить отделом.
Вот и проблема. Справлюсь ли?..
Первые шаги тревожат. Хотя дело знаю, как свои пять пальцев, многократно премирован и т.д., делаю ошибку за ошибкой.
Уверенности никакой. То отвратительно заискиваю, то впадаю в каменную категоричность, сухой формализм... Начинаю утрачивать взаимопонимание с людьми, доверие, непосредственность, теплоту. А это самое дорогое для меня, и за это меня ценят (боюсь, «ценят» придется скоро употреблять в прошедшем времени)». Вот такой крик души ставшего боссом «мещанина».
Есть еще одна верная примета, позволяющая легко отличить «царя» от имитирующего его «мещанина». Дело в том, что, как уже говорилось, 1-я Воля железной рукой держит все свои функции, позволяя им реализовываться лишь в царственно приподнятых формах, и не передоверяет их никому. Чего нельзя сказать о 3-й Воле, совершенно не способной к контролю над остальными функциями, 2-я Эмоция хронически выгоняла императора Нерона на театральные подмостки, 2-я Физика заставляла Петра Великого часами простаивать у токарного станка, и ни тот, ни другой поделать что-либо со своими страстями по Второй не могли, хотя, наверное, догадывались, что авторитета им они не добавляли.
Бесконтрольно вылезают в поведении «мещанина» и уши Первой функции. Какой бы барственный вид ни напускал на себя иногда Хрущев, избыточная 1-я Эмоция перла из всех щелей его натуры. На примере Хрущева хорошо видно, что и над Четвертой функцией не властна 3-я Воля. Хрущевская 4-я Логика постоянно захватывалась явно привнесенными извне, разными, часто бредовыми идеями, легко принимаемыми им к исполнению, что, понятно, также мало красило его претендующий на царственность образ.
«Фуше потому так сильно презирает людей, что слишком хорошо знает самого себя», —самокритично, судя по себе, замечал Талейран. «Мещанин» боится, не любит и не уважает себя, а по образу своему и подобию боится, не любит и не уважает других.
Хотя иногда ощущение в себе гигантского потенциала, бывает, дарит «мещанину» минуты крайней самовлюбленности и крайнего самомнения. Софья Толстая записывала в дневнике: «Я, кажется, беременна, и не радуюсь. Все страшно, на все смотрю неприязненно. Желание какой-то власти, быть выше всех. Это трудно мне самой понять, но это так».
Самооценка 3-й Воли — постоянно колеблющийся от полюса к полюсу маятник. Как говаривала мать Оноре Бальзака: «Оноре считает себя либо всем, либо ничем». И это святая правда. Раздвоение Воли — опоры личности — гоняет «мещанина» из одной крайности самооценки в другую, практически никогда не удерживая его на адекватной отметке. А вместе с Волей у 3-й Воли качается весь порядок функций: постоянное шатание в мыслях, чувствах, поведении, оценках — нормальное для нее состояние.
3-я Воля непоседлива, неуживчива и вечно неудовлетворена. Помести ее в рай, она и там не уживется, потому что ад, в котором хронически живет «мещанин», находится в нем самом. Яков Беме говорил, что ангел, стоя посреди ада, чувствует себя в раю, тогда как черт, попавший в рай, чувствует себя в аду, и был прав. Наша среда обитания — лишь отражение нашего «Я». Поэтому естественно, что больной изломанный дух 3-й Воли не видит мир иным, как только неуютным, несправедливым, безнадежно порочным.
«Мещанин» очень тяжелый в общежитии человек. Злость на весь мир, мнительность, обидчивость, непредсказуемость, капризность, угодливость, сменяемая хамством, — не красят жизнь самой 3-й Воли и превращают в хроническую пытку жизнь окружающих. Друг Гоголя историк Погодин, когда писатель съехал с его квартиры, перекрестился и поклонился вслед отъезжающему экипажу. Приблизительно тот же жест повторил Диккенс, когда после месяца пребывания в гостях, из его дома выехал Андерсен.
3-я Воля очень осторожна в отношениях с людьми и, как бы ни складывались обстоятельства, никогда не делает резких движений ни навстречу человеку, ни от него. Эволюцию отношения «мещанина» к другим лучше всего представить себе в виде воронки. Он медленно, по спирали, подпускает человека к себе и столь же медленно отталкивает от себя. Эволюция отношения Нерона к Сенеке или Сталина к Бухарину — наглядные тому примеры.
Из осторожности 3-й Воли вовсе не следует, что она нормативна в отношениях и поведение ее всегда адекватно ситуации. Наоборот. Постоянно колеблемое психическое тело «мещанина» никогда не реагирует на ситуацию адекватно. Один даровитый эмигрантский поэт каялся:
«Опять я одним перехамил, перед другими перекланялся. Я всегда — или в морду, или в ножки».
Скрытность и соглядатайство — еще одна кажущаяся противоречивой, но на самом деле не противоречивая черта характера 3-й Воли. Она — конспиратор и шпион в одном лице. Склонность «мещанина» к подполью объяснить нетрудно: чувствуя себя голым моллюском, он просто не может позволить себе быть искренним, доступным, открытым.
Однако 3-я Воля не была бы сама собой, если бы, скрытничая, не тяготилась бы своей скрытностью и не жаждала исповеди. Складывается впечатление, что институт исповеди в церкви был создан именно для «мещан», позволяя им быть искренними без страха перед порицанием и возмездием. Иногда же и без церкви 3-я Воля набирается храбрости показать исподнее, чем нимало удивляет окружающих. Одна современница писала о Дюма-отце: «Он в одно и то же время искренен и скрытен».
Случается, «мещанин» заголяется под действием винных паров — и я не знаю зрелища более ужасного, чем это. Безобразное поведение в пьяном виде — самая твердая из примет 3-й Воли. Думаю, каждому довелось наблюдать такую картину, когда милейший, любезнейший твой знакомый, приложившись к бутылке, вдруг превращается в озверелого хама, черноте души и ума которого позавидует сам Сатана, из уст которого начинают звучать такие исповеди и такие филиппики, что святых выноси.
«Мещанин» обычно знает, что нехорош во хмелю, и разум но делает, когда уходит в пожизненную завязку исключительно по этой причине.
Из тотальной ранимости 3-й Воли, наряду со скрытностью, прямо проистекает и ее склонность к соглядатайству. «Мещанин» страшится людей и потому любопытен к ним. Хроническая боязнь напороться на удар заставляет его следить за окружающими, собирать и копить за пазухой камни, с помощью которых можно было бы в случае нападения отбиться. От испуга 3-я Воля неустанна в своем анализе человека, его отношений и реакций, поэтому можно сказать, что если и существует природный дар психолога, то этот дар дается только «мещанину».
Достоевский
Правда, психологизм 3-й Воли несколько однобок. Ее интересует не столько человек в целом, сколько смешные, грязные, уродливые, страшные стороны его натуры и бытия. «Мещанин» — последовательный собиратель компромата, и это обстоятельство награждает его еще одним природным даром — даром сатирика (не путать с талантом юмориста). Практически все великие сатирики имели 3-ю Волю. Надо очень не любить и не уважать себя и окружающих, чтобы посвятить жизнь осмеянию человеческих недостатков и слабостей и делать это столь Ф. Достоевский талантливо, как делали Свифт, Мольер, Гоголь. При том, что сам «мещанин» — великий любитель и мастер насмешки, нет человека, который бы так боялся смеха. Дело иногда доходит до анекдота. Вот один из них: «В сороковых годах у И.С. (И.С.Тургенева. —
А.А.) собралась однажды в Петербурге компания: тут были Белинский, Герцен, Огарев и еще кто-то. Играли в карты, и в то время, как Достоевский входил в зал, кто-то сильно обремизился, и потому раздался всеобщий хохот. Достоевский побледнел, остановился, потом повернулся и, ни слова не сказав, вышел из комнаты. Сначала на это не обратили внимания, но так как он не возвращался, то И.С., как хозяин, пошел узнать, куда он делся... «А где Федор Михайлович?» — спросил он лакея... «Они-с по двору ходят, вот уже целый час, и без шапки».
Дело происходило зимой, втрескучий мороз. И.С. побежал на двор... «Что с вами, Достоевский??» — «Помилуйте, это несносно! Куда я ни покажусь, все надо мной смеются. Не успел я показаться у вас на пороге, как вы и ваши гости подняли меня на смех. И не стыдно вам?»
Конечно, Тургенев несколько окарикатурил конфуз с Достоевским, но в основе своей рассказ верен, что видно хотя бы из того, как позднее расплатился с Тургеневым Достоевский, нарисовав его карикатурный портрет в «Бесах». Но это к слову. Достоверность тургеневской истории придает и повторяемость такого рода рассказов. Например, современники Александра 1 сообщали: «Однажды Киселев, Орлов и Кутузов, стоя у окна во дворе, рассказывали друг другу анекдоты и смеялись. Мимо прошел Александр. Через десять минут к нему в кабинет вызвали Киселева. Генерал застал Александра перед зеркалом. Император тщательно себя осматривал со всех сторон. Он решил, что смеялись над ним, над его наружностью. «Что во мне смешного? Почему ты и Кутузов с Орловым смеялись надо мною?» — допрашивал мнительный император...».
Богатейший материал для анализа мотивов поведения и реакций 3-й Воли дает фигура Сталина — самого страшного в мировой истории человека. Существо его психологического изъяна идеально изложил Николай Бухарин, соратник и жертва тирана, сказав, что Сталин «несчастен от того, что не может убедить всех, даже самого себя, что он выше всех... и за это самое свое «несчастье» он не может не мстить людям». Действительно, жажда мести обществу за чувство собственной неполноценности являлась главным стимулом сталинских поступков, от выбора карьеры революционера до позднейших кровавых чисток.
Однако был еще один нюанс, не замеченный Бухариным, сильно усугубивший состояние и без того изначала больной души Сталина: телесные дефекты. Дело в том, что если у «мещанина», как у Сталина, Физика вверху и этому обстоятельству сопутствует значительный физический недостаток, то ранимость его духа многократно возрастает. Один знакомый Байрона передавал следующие его слова: «Если это, — он подносил палец ко лбу, — возносит меня над людьми, то это (показывая на свою ногу) ставит меня ниже всех других». Действительно, хромота Байрона, глухота Бетховена, эпилепсия Достоевского превратили в хронический кошмар жизнь этих душевно не очень здоровых, но в существе своем жизнерадостных людей. Та же история со Сталиным. Сросшиеся на ногах пальцы, следы оспы на лице и развившаяся со временем сухорукость до космических размеров гиперболизировали сталинский комплекс неполноценности. Из сочетания 3-й Воли с физическими дефектами и вырос в основном феномен Сталина, где все приобрело чудовищные размеры: лицемерие, беспринципность, коварство, жестокость.
Один из секретарей Сталина писал: «Постепенно о нем создавались мифы и легенды. Например, о его необыкновенной воле, твердости и решительности. Это — миф. Сталин — человек чрезвычайно осторожный и нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать, я много раз видел, как он колеблется, не решается и скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить...».
Это высказывание, казалось бы, противоречит многочисленным воспоминаниям, где говорится о необычайной душевной силе Сталина, приподнимавшей его почти до демонизма. Вот одно из них: «...Сталин обладал какой-то гипнотической силой, грозностью, демонической державностью... Само место собеседований, как я воспринимал, напоминало поле ночных демонических сил. Достаточно было Сталину появиться в комнате, как все вокруг будто переставали дышать, замирали. Вместе с ним приходила опасность. Возникала атмосфера страха».
И. Сталин
Но, как это ни покажется странным, противоречия между двумя приведенными свидетельствами нет. Каждый человек ничего не внушает обществу, каждый человек просто привносит в него то, что несет в себе. «Царь» заражает общество энергией и амбициями, «дворянин» — покоем и добродушием, «мещанин» — тревогой и неуверенностью. Поэтому та атмосфера страха, что возникала в обществе при появлении Сталина, обуславливалась не некоей его «демонической державностью», а тем страхом, что испытывал тиран к окружающим и который невидимо им инфицировал. У каждого человека своя аура, свое поле. Специфика «мещанской» ауры заключается в том, что она вся пропитана нервозностью, тревогой и неуверенностью в себе, и человек, попав в ее поле, вполне способен на время контакта заразиться теми же настроениями. Как, впрочем, способен заразиться спокойствием в обществе «дворянина», энергией — в обществе «царя».
Если читатель помнит, стремление к коллегиальности при принятии решений — одна из примет процессионности Воли. У «мещанина» Воля процессионна, поэтому и он сторонник коллегиальности. Но толкует он ее достаточно своеобразно. Есть два варианта. Если 3-я Воля находится в подчинении, то она стремится повлиять на решение, но не брать на себя за него никакой ответственности. Если 3-я Воля — начальник, она предпочитает принимать решения единолично, но ответственность за них либо вовсе не нести, либо делить ее с другими людьми, к принятию решений не причастными. Вот характерный пример:
когда в 1942 году Сталин решил взбодрить упавший дух войск, то обратился к именам, традициям и атрибутам царской армии. Среди прочего, Сталин решил ввести погоны и дал соответствующие указания генералу армии Хрулеву. Позднее генерал вспоминал: «Поскольку время шло, а вопрос не решался, то в начале января 1943 г. я настойчиво просил не откладывать далее вопрос о введении погон. Сталин с упреком спросил меня: «Почему вы пристаете с этими погонами и формами?» Мне ничего не оставалось, как сказать, что все делается по его указанию, и для нас важно решение, каким бы оно ни было.
Сталин приказал показывать ему все заготовленные образцы. Получив его согласие, я вызвал главного интенданта генерал-полковника Драчева, который через 15 минут был уже в приемной у Сталина со всеми образцами погон и измененной формой одежды. Сталин приказал соединить его с М.И.Калининым. Калинин незамедлительно позвонил, и Сталин попросил его зайти. Через 10—15 минут Калинин вошел.
«Вот, товарищ Калинин, — сказал он, — Хрулев предлагает нам восстановить старый режим» (можно представить себе лицо Хрулева в этот момент. — А.А.). Калинин, не торопясь, посмотрел все образцы и сказал: «Видите ли, старый режим помним мы с вами, а молодежь его не помнит. И если эта форма нравится молодым и может принести пользу в войне с фашизмом, то эту форму следует принять». Сталин быстро отреагировал, воскликнув: «И вы, товарищ Калинин, за старый режим?!» (пришло время вытягиваться физиономии Калинина. — А.А.). Калинин вновь повторил, что он не за старый режим, а за ту пользу, которую форма может принести в борьбе с врагом. Вероятно, наша настойчивость и поддержка М.И.Калинина возымела на этот раз действие, и решение о введении погон было принято».
Надеюсь, читатель обратил внимание, с какой виртуозностью Сталин перекладывал на Хрулева и Калинина ответственность за принятое им единолично щекотливое решение. Такое поведение типично для 3-й Воли.
Безответственность — вообще отличительная черта характера 3-й Воли, ей, как никому, трудно брать на себя ответственность, держать данное слово, быть пунктуальным и т.д. И это понятно. «Мещанин» слишком занят собой, своими болячками и ранами, своими страхами перед мнимо враждебным ему миром, чтобы всерьез думать о других и отвечать за себя.
«Мещанин» до гроба — ребенок: зависимый, безответственный, эгоистичный, капризный, лукавый. «Мой отец — это большое дитя, которым я обзавелся, когда был еще совсем маленьким», — горько острил Дюма-сын. Вместе с тем, в вопрос о возрасте «мещанина» следует внести некоторое уточнение. Дитем в подлинном смысле этого слова лучше назвать обладателя 4-й Воли (о чем впереди), тогда как верхние две Воли — совершенно взрослые люди. 3-я же Воля — это промежуточное состояние между взрослостью и детством, «мещанин» — подросток, и только в контексте этого особого возраста в жизни человека становится понятна специфика психологии 3-й Воли. Ходасевич, вспоминая Гумилева, писал:
«Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец — в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в «мэтра», в литературное начальство своих «гумилят», то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки — в самом буквальном, а не переносном смысле слова. Я два раза это видел. Гумилев был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками. Было забавно видеть, как через полчаса после этого он, играя в большого, степенно беседовал с А.Ф.Кони — и Кони весьма уступал ему в важности обращения».
Если у «мещанина» Физика вверху, то он обычно неверный любовник и супруг. И не могучая власть высокостоящей Физики тому виной. Когда число половых контактов переваливает за несколько десятков, становится ясно, что не особенности физиологии (небогатой вариантами) гонят дон-жуана от одного партнера к другому. Источник склонности «мещанина» к волокитству — в попытке посредством сильной Физики личностно самоутвердиться, убедить себя и других в значительности своего «Я» за счет количества и качества любовных связей.
Под «качеством» не следует понимать красоту, молодость или богатство партнера (хотя и они играют свою роль), «качество» для 3-й Воли — это прежде всего социальный статус партнера или некая форма благодати, к которой он бывает причастен. Например, Пушкин соблазнил старуху гречанку потому только, что, по преданию, ее целовал Байрон, и внес ее имя в свой донжуанский список. То же самое пытался проделать Джон Кеннеди с шестидесятилетней Марлен Дитрих. Василий Розанов женился на много старше его бывшей любовнице Достоевского. А Есенин мог похвастаться целым веером социально значимых и отмеченных благодатью женщин: дочь Шаляпина, Айседора Дункан, внучка Толстого. Об отношении к последней Есенин сделал совершенно замечательное признание: «Нет, ее я не любил. И сейчас с ней окончательно разошелся. Она жалкая и убогая женщина. Она набитая дура. Она хотела выдвинуться через меня. Подумаешь, внучка! Да и Толстого, ты знаешь, я никогда не любил и не люблю. А происхождение кружило ей тупую голову. Как же остаться вне литературы?! И она охотилась за литераторами... Только двух женщин я любил в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные... Ну что ж, нужно было удовлетворять потребность, и удовлетворял...».
Вместе с тем, нельзя сказать, что донжуанство «мещанина» приносит ему одни лишь дивиденды. Тот же Есенин, приехав в Америку с Айседорой Дункан и обнаружив на первых полосах американских газет свою фотографию, был в бешенстве, когда выяснилось, что газеты оповещали не о приезде великого русского поэта, а о приезде мужа Дункан.
Честолюбие вообще страшно мутит чистоту переживаемых 3-й Волей сексуальных ощущений. Забравшись под одеяло, она не столько тешит плоть, сколько властвует, и властвует зачастую не над тем, кого держит в объятиях, а над тем, кого сей предмет презентует.
Тема любовно-брачных пристрастий «мещанина» безбрежна. Поэтому отмечу еще только одну черту его психологии — склонность к мезальянсу. Ни в любви, ни в браке 3-я Воля не ищет себе ровни. Она либо по-бальзаковски отдает предпочтение тому, кто старше, богаче, знатнее, либо наоборот — тем кто младше, беднее, плебеистей (набоков-ским «нимфеткам»). И механизм таких разнонаправленных пристрастий достаточно прозрачен. В душе «мещанина» легко и естественно уживаются инфантильность и деспотизм, поэтому в какую бы сторону ни был направлен мезальянс, он всегда отвечает той или иной потребности 3-й Воли. Главное, чтобы это был мезальянс.
3-я Воля принципиально не признает своих ошибок и вин. Хотя в 90 случаях из 100 виновата бывает и ошибается именно она. Из сказанного вместе с тем не следует, что в глубине души «мещанин» не сознает истинного положения вещей. Наоборот. Сознает, и очень хорошо, но признание своих ошибок и вин для него невозможно, так как для сознания «мещанина» оно равносильно признанию своего ничтожества. Хотя как раз именно такое запирательство и выдает его слабость. Одна из близких Гумилеву женщин писала: «Был он довольно упрям, что тоже скорее свидетельствует о слабой воле. Сколько я ни встречала упрямых людей, все они были слабовольны.
Гумилев признавался: «Я знаю, что не прав, но сознаться в этом другому мне трудно. Не могу. Как и просить прощения».
Возвращаясь к теме сочетания 3-й Воли с высокостоящей Физикой, хочется заметить, что запирательство в этом случае сочетается с попытками вещественным путем, подарками загладить свою вину. Например, один из знакомых Гоголя, будучи в Риме, как-то крепко поспорил с ним, и дальше произошло вот что: «...после немногих задумчивых шагов Гоголь подбежал к первой лавочке лимонадчика, раскинутой на улице, каких много бывает в Риме, выбрал два апельсина и, возвратясь к нам, подал с серьезной миной один из них мне. Апельсин этот меня тронул: он делался, так сказать, формулой, посредством которой Гоголь выразил внутреннюю потребность некоторого рода уступки и примирения». Систему в поведении Гоголя могу подтвердить личным опытом. Одна моя знакомая, у которой 3-я Воля сочеталась с 1-й Физикой, в очередной раз нахамив своему сожителю, сразу же после ссоры бежала покупать рубашку в соседний магазин. Не извинилась она ни разу, но у сожителя со временем скопилась внушительная стопка рубашек.
* * *
Все двоится в душе «мещанина». Раздвоено и отношение его к славе. С одной стороны, он, юродствуя, любит вслед Пушкину повторять что слава — всего лишь яркая заплата на жалком рубище, а с другой — никто не испытывает более горячечной жажды славы, как 3-я Воля. И уж коль выпадает случай прославиться, она пьет чашу славы, не отрыгивая и не испытывая пресыщения. Однако вот парадокс: как бы ни была всенародна и громка хвала, внимает ей «мещанин» всегда не без тайной горечи, и вино славы для него всегда немного отравлено. Во-первых, постоянно кажется, что ее мало, и звучание «алилуйя» можно было бы еще немного форсировать. Во-вторых, в глубине души «мещанин» сам не верит, что достоин такого признания, и это тоже добавляет значительную ложку дегтя в триумфальную бочку меда. Наконец, в самом могучем, согласном и многочисленном хоре славящих всегда сыщется, пусть один, истинный или мнимый недоброжелатель — этого довольно, своей единственной кислой миной он разом отравит «мещанину» весь праздник. Как очень точно сказала Ахматова о Сталине, что он «весь день слушал «ура» и что он корифей и генералиссимус, и как его любят, а вечером какой-нибудь французик по радио говорит про него: «Этот усач...» — и все начинай сначала».
3-я Воля обожает титулы, звания, дипломы, награды. Ей кажется, что они — тот панцирь, что оградит ее слабое, больное, психическое тело, что они — те сертификаты, что удостоверят полноценность ее существа, изнутри ощущаемого как неполноценное (Брежнев).
Впрочем, и здесь не обходится без юродства. Римский историк писал о только что вступившем на престол Тиберии: «Хотя верховную власть он без колебаний решил тотчас и принять и применить, хотя он уже окружил себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства, однако на словах он долго отказывался от власти, разыгрывая самую бесстыдную комедию». Разумеется, римлянам крупно не поздоровилось бы, откажись они участвовать в этой комедии и поднеся титул императора кому-нибудь другому Но и Тиберия надо понять — не поломаться он просто не мог.
Если же судьба обделяет «мещанина» званиями, то случается, что зуд тщеславия доводит его до прямого подлога. Пример Бальзака, самовольно приставившего к своей плебейской фамилии дворянскую частицу «де», общеизвестен. Для сравнения, Гёте, с его 2-й Волей, заслуженно получив дворянство, еще долго подписывался просто Гёте, без аристократической частицы «фон».
«Мещанин» — человек толпы. Возглавлять людские движения у него не хватает самоуверенности, стоять на обочине не хватает независимости, поэтому «мещанин» обычно составляет самую толщу социальных движений, среднюю их часть. Он — тот балласт общества, который невероятно трудно сдвинуть, а сдвинув, невозможно остановить.
3-я Воля по-своему любит толпу и поначалу чувствует себя в ней уютно. Оказавшись среди себе подобных, она думает, что сумма слабаков в состоянии сделаться большой силой, что верно лишь отчасти. А кроме того, передоверив в толпе свой больной дух чему-то более сильному и значительному, чем она сама, 3-я Воля начинает легко дышать, считая, что тем самым освободилась от тягостной ответственности за себя и других, от мучительной необходимости ежедневного самостоятельного выбора.
Однако «мещанин» не был бы самим собой, если бы, ощущая комфортность растворения своей ранимой личности в толпе, одновременно втайне не бунтовал против нее и не стремился вырваться. Утрата индивидуальности — мечта и боль 3-й Воли. Писатель Замятин под впечатлением революции 1905 года писал невесте: «Да ведь это почти счастье! (...) Когда что-то подхватывает, как волна, мчит куда-то и нетуже своей воли — как хорошо! Вы не знаете этого чувства? Вы никогда не купались в прибое?» А спустя 15 лет тот же Замятин опубликовал пророческий роман-антиутопию «Мы», насквозь пропитанный диким ужасом перед наступающей социалистической обезличкой.
Отдадим должное, «мещанин» талантлив, как никто. И на то есть минимум три причины. Во-первых, положение остальных функций на ступенях психической иерархии дает ему силу и раскованность в любом виде творчества. У «мещанина» барахлит мотор творчества — Воля, но зато весь набор инструментов для разных операций: интеллектуальных, художественных, материальных — вполне свободен. Во-вторых, тонкость психической организации 3-й Воли в целом придает этому творчеству изысканный и рафинированный оттенок. Наконец, 3-я Воля талантлива уже потому, что она скрытно, но бешено и ненасытно честолюбива. Наконец, самое главное, типичная для «мещанина» неприязнь к себе и окружающим, критический взгляд на мир являются идеальным творческим стимулом, позволяющим находить недостатки, недоделки, возможность перемен там, где другие Воли, более благодушно взирающие на мир, их просто не видят.
Может показаться, что есть некое противоречие в утверждении о возможности таланта при отсутствии сильного личностного ядра. Но на самом деле никакого противоречия здесь нет. Бердяев писал: «Андрей Белый, индивидуальность необыкновенно яркая, оригинальная и творческая, сам говорил про себя, что у него нет личности, нет «Я». Иногда казалось, что он этим гордится. Это только подтверждало для меня различия между индивидуальностью и личностью». Совершенно верно замечено. Яркость индивидуума — это еще не гарантия сильной личности, и могучий талант совсем не обязательно тождественен могучему «Я». Или, как гениально выразилась Фаина Раневская: «Талант, как прыщ, может и на заднице вскочить».
Вместе с тем и таланту «мещанина» есть предел, невидимо очерченный его же 3-й Волей. При всей смутности панегирической терминологии, не способной отделить дарование от таланта, а талант от гениальности, можно с уверенностью сказать, что путь гениальности, подлинного откровения — не «мещанская» стезя. Дело в том, что творчеству 3-й Воли непременно сопутствует элемент «попсовости» конъюнктур-ности, т.е. внутренней развернутости к мнению толпы, элемент страха перед общественной оценкой, гирей висящей на его руках. Каким бы радикалом в искусстве, науке или на производстве ни выглядел «мещанин», он всегда знает, что он не один, но в некой толпе и исполняет определенный социальный заказ. Неспособность к подлинной независимости — беда 3-й Воли не только в быту, но и в творчестве, плоды которого в высших своих проявлениях пусть блистательная, но «попса».
Внешняя сторона душевного облика 3-й Воли хорошо передана водном описании Гоголя, сделанном его современником: «Во всей фигуре было что-то несвободное, сжатое, скомканное в кулак. Никакого размаха, ничего открытого нигде, ни в одном движении, ни в одном взгляде». Характерные для 3-й Воли внутренняя несвобода и скомканностьдуха, проявляющиеся в мимике и пластике, действительно очень типичны.
Но особенно заметен взгляд, он, как и во всех других случаях, — наиболее яркая внешняя примета 3-й Воли. Точнее, неуловимость его. Мера скрытности взгляда у 3-й Воли бывает разная, в зависимости от глубины язвы по Третьей. Часто описываемые в литературе «бегающие глаза» — достаточно редки, они — удел и примета крайней степени уязвления Воли. Чаще у «мещанина» такое выражение глаз, какое описал Горький, рассказывая о Есенине: «От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущенно и недоверчиво. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям». Добавлю, что обычно у 3-й Воли нетвердый, неуловимый, как бы уплывающий взгляд. Обычно на эту неуловимость взгляда не обращаешь внимания (мало ли что может привлекать чужой взгляд, кроме твоей собственной персоны) и только потом, некоторое время спустя обнаруживаешь, что после продолжительного общения с человеком так и не можешь сказать — какого цвета у него глаза.
3-я Воля знает, что с глазами у нее не все в порядке и иногда прибегает к разного рода маскировкам. Чаще всего в таких случаях пользуются черными очками. Практика эта давняя, заведенная еще тогда, когда черные очки носили только слепые. Про одного даровитого эмигрантского поэта рассказывалось: «...он был прекрасным оратором. И это несмотря на чрезвычайно невыигрышную внешность — внешность слепца. Отсюда и черные очки, скрывающие его кажущиеся слепыми глаза. Он, впрочем, отлично видит. Он сам, должно быть, сознавал странное впечатление, производимое его глазами, и никогда не снимал черные очки.
Ведь глаза — зеркало души. Но его глаза вряд ли были зеркалом души. Это были странные, неприятные глаза, производившие на многих просто отталкивающее впечатление. В них совсем не отражалась его душа — душа поэта.
Его черные очки, впрочем, были иногда и полезны. В метро и в автобусах, даже в часы наплыва, для него всегда находилось сидячее место: уступи место слепенькому».
Есть изобретения и поинтересней черных очков. Почти гениальный выход из положения нашел Сталин. Трубка. Постоянно манипулируя с трубкой: то набивая ее, то вычищая, то прикуривая ее, постоянно гаснущую, — он мог сколько угодно скашивать глаза — неуловимость взгляда в этом случае всегда выглядела вполне естественно.
Другая надежная внешняя примета 3-й Воли заключается в кислом, отчужденном, злом выражении, которое чаще всего натягивает на свою физиономию «мещанин». Что, надо признать, очень портит обычно привлекательные по своим чертам лица «мещан». Маркиз де Кюстин точно описал это выражение на красивом лице Николая I. Он сообщал:
«При первом взгляде на государя невольно бросается в глаза характерная особенность его лица — какая-то беспокойная суровость. Физиогномисты не без оснований утверждают, что ожесточение сердца вредит красоте лица».
Лексика 3-й Воли, видимо, по аналогии с внутренним состоянием, носит заметно сниженный характер, она богата жаргонными, блатными словечками и просто матерщиной. Вообще, у 3-й Воли особый талант ругателя, обидчика, хама. Никто так не даровит на оскорбление словом, как «мещанин». Мне приходилось знавать одного православного митрополита, который одной фразой посылал в нокаут почти незнакомых ему людей, 3-я Воля — тончайшая психическая мембрана, и сочетание этой мембраны с пристрастием к низкому, бранному, беспощадному слову делает «мещанина» страшным противником в словесных баталиях.
Очень надежной приметой 3-й Воли можно считать заметно сниженные формы обращения «мещанина» к близким. Разумеется, в зависимости от языка и народа формы эти разнятся. Что касается русских «мещан», то они любят обращаться к близким либо сниженной формой имени (Нинка, Петька и т.д.), либо по фамилии (вспомним хрестоматийное чеховской попрыгуньи — «Дымов!»).
По своим вкусам «мещанин» (простите за тавтологию) — классический мещанин. Его имманентная зависимость от чужого мнения, от окружения, от общества делает «мещанина» заложником моды, причем моды в ее самой банальной, самой обезличенной форме. И это заложничество не только не тяготит 3-ю Волю, но подчас способно доставить ей подлинное удовлетворение. Помню, как поразили меня первые впечатления от армии одного моего приятеля, когда он почти с воодушевлением рассказывал: «Представляешь? Я лысый, и все вокруг меня лысые. Я в зеленом, и все в зеленом. Мне так это понравилось...». Самое поразительное, что данное признание мне довелось услышать из уст профессионального художника.
Или вот еще одно чрезвычайно выразительное признание, сделанное в интервью известным поп-певцом Джорджем Майклом. На вопрос, почему в его доме такая скучная мебель, он ответил: «Я предпочитаю скучную мебель. Кто знает, может быть, рядом с каким-нибудь бесценным предметом я бы выглядел совершенно заурядным. В моей мебели не должно быть больше характера, чем во мне самом». Настоящее откровение, ошеломляющее по полноте, емкости и точности изложение вкусовых пристрастии 3-й Воли. Как, впрочем, вкусов вообще. Вспомним, в доме гоголевского Собакевича мебель кричала: «И я! И я — Собакевич!» Наши вкусы — это мы в своем материальном выражении, и все, к чему прикасается наша рука, носит отпечаток нашей психики.
«Крепостные» — самые милые люди на свете. В их поле дышится легко, как ни в каком другом. И не без причины. К примеру, душа 1-й Воли бетонными надолбами своего «Я» на дальних подступах встречает всякого праздного посетителя, 2-я Воля более доступна, но проникновение в ее каучуковую суть также имеет неясно читаемые, но ясно ощущаемые границы. Поле души 3-й Воли размыто и дает о себе знать не столько твердостью, сколько разлитым в воздухе нервным электричеством.
Иное дело — 4-я Воля, ее поле можно проходить насквозь, въезжать на танке — сопротивления не будет. Потому так легко дышится в поле «крепостного» — оно разряжено. Про Дарвина с его 4-й Волей вспоминали так: «Кому хоть раз посчастливилось сидеть с ним за одним столом... в тесном кругу добрых друзей, а особенно если соседкой его оказывалась милая женщина, тот не скоро такое забудет. С ним каждый чувствовал себя легко ч просто, он болтал, весело смеялся, оживленно поддевал, подразнивал, но не обидно, а лишь забавно и даже лестно; притом к гостю он всегда относился уважительно и неизменно старался вовлечь нового человека в общий разговор».
Внешне 4-я Воля практически ничем не отличается от 2-й Воли. Ей присущи те же естественность и простота поведения, уважительность и деликатность обращения, безмятежность и открытость взгляда. Право, я и сам не берусь отличить «крепостного» от «дворянина» при шапочном знакомстве. Впрочем, как уже говорилось, при всем своем сущностном различии Вторая и Четвертая функции внешне почти не отличимы.
* * *
Картина мироздания, живущая в душе 4-й Воли, практически повторяет соответствующую картину 1-й Воли, т.е. космос — это иерархия, состоящая из двух ступеней: верхней и нижней. Разница в том, что «крепостной» автоматически помещает себя не на верхнюю, как «царь», а на нижнюю ее ступень, отводя себе роль пасомого, подчиненного, ребенка.
Отсюда одна из характернейших примет 4-й Воли — ее безвременная детскость, которую, в силу искренности и простодушия, не хочется называть инфантилизмом. В принципе, и 3-я Воля инфантильна, но она пытается маскироваться под взрослого и тем отталкивает, 4-я Воля не маскируется и тем очень располагает к себе, хотя есть в ее поведении черты, вызывающие недоумение и оторопь. Например, Жан-Жак Руссо, попав под одеяло к мадам де Варане, и там продолжал называть ее «мамочкой», хотя характер отношений, очевидно, противоречил такому обращению.
Безграничная исповедальность — ахиллесова пята и характернейшая из примет «крепостного». Толстой долго страдал от того, что не способен писать с той искренностью, с какой написана «Исповедь» Руссо. И страдал напрасно. Толстому, с его 1-й Волей, просто не дано было писать с такой бесшабашной откровенностью, на которую способна только 4-я Воля. А легко дается исповедальность ей потому, что у «крепостного» отсутствует чувство личностного самосохранения, не дорога Воля
— опора личности, удар по которой мог бы серьезно потрясти его существо. Например, император Клавдий способен был публично сказать на суде об одной из свидетельниц: «Это отпущенница моей матери, из горничных, но меня она всегда почитала как хозяина, — говорю об этом потому, что в моем доме и посейчас иные не признают меня за хозяина».
— И нисколько при этом не смутиться. И не смутиться потому, что гласности предавалось то, что ему, императору и так было известно: он не личность и, что самое важное, не личность, нисколько не обеспокоенная своей безликостью.
Заниженная самооценка — несравненный, бесценный дар. Она делает жизнь «крепостного» как ни у кого легкой, безоблачной, а психику такой устойчивой, что даже время, непременно оставляющее зарубки на нашей душе, развинчивающее психический механизм, над 4-й Волей не властно. Когда твердая основа личности отсутствует, порка — непременная спутница жизни, не более эффективна, чем порка болота.
Семья — первая из общественных ячеек, которой «крепостной» раз и навсегда передоверяет свою волю. Возраст, положение в обществе никак не влияют на его место в семье, он до конца дней чувствует себя ребенком своих родителей и даже не пытается со временем стать с ними на одну ногу. Два моих приятеля, уже успевшие пожить и поседеть мужчины, по сию пору скрывают от родителей свое пристрастие к табаку, будто ничего не изменилось с той счастливой детской поры, когда их могли наказать за найденные в кармане сигареты.
Дальше — школа. Здесь «крепостной» выделяется примерностью своего поведения. Юный Сережа Костриков (Киров) потрясал учителей своим «поведением примерным, даже беспримерным», а однокашникам запомнился тем, что, попав в школу, направо и налево говорил «Спасибо!», за что и был прозван «Спасибо».
На примере уже взрослого Кирова хорошо видна и та опасность для «крепостного», что таится в его покорности, детскости и искренности. Когда группа делегатов XVII съезда КПСС пришла к Кирову и предложила ему пост главы партии, он не только наотрез отказался, но и сообщил об этом визите Сталину, чем подписал себе и им смертный приговор.
Так повести себя могла только 4-я Воля, и никакая другая. Если, к примеру, с предложением верховной власти обратились бы к 1-й Воле, она, не задумываясь, ответила бы: «Конечно, давно пора!» — и кинулась бы в бой. 2-я Воля энтузиазма по этому поводу не выказала бы, но согласилась бы, обусловив свое согласие волеизъявлением большинства съезда, 3-я Воля отказалась бы, но и сообщать Сталину о предложении не стала бы, а начала бы тайный зондаж на предмет свержения тирана в будущем. Киров пошел своим путем, путем 4-й Воли, и можно сказать, что его гибель была психотипически предопределена.
Пример Кирова еще не предел самоубийственной раболепной психологии 4-й Воли. Случается, холопство «крепостных» приобретает прямо патологические формы, доводит их до заболевания, в психиатрии именуемого «помешательство вдвоем». В начале XIX века в Берлине был зафиксирован следующий случай: «Больная — пожилая женщина, убежденная в том, что некий высокопоставленный чиновник собирается на ней жениться, привила эту идею своему мужу; оба были помещены в Шаритэ, где больная вскоре умерла, а муж ее совершенно поправился». Врачи поначалу пытались объяснить этот случай некоей «психической инфекцией», но разлет в географии данного явления скоро положил домыслам конец. Появилась монография Режи «Помешательство вдвоем», в которой другими словами было сказано о явлении, нам теперь известном, предмете разговора — 4-й Воле, которая в приведенном примере, конечно же, была у мужа и которую стоящая выше Воля жены довела до помешательства.
4-я Воля — зомби, но живой, теплый, в отличие от классического зомби — ходячего мертвяка. Поэтому проблема зомбирования лежит не в области психотронного оружия, оно бесполезно, и опыты спецслужб показали, что психику можно ломать, но манипулировать с ней нельзя. Практически все попытки манипулировать с мозгом человека напоминают мне потуги ломом поменять файлы на жестком диске (кто знаком с компьютером, знает, что это такое). Еще более не готово современное знание к зомбированию, поскольку даже место локализации Воли в мозгу неизвестно, не говоря о способе воздействия на него (попытки нацистских врачей отыскать некие «кристаллы воли» в районе гипофиза закончились провалом). Из сказанного не следует, что зомби невозможны, еще как возможны, они есть, их много, другое дело, что вычленение их из общественной массы требует серьезной психологической работы и тонкой интуиции.
4-я Воля — вернейшая супруга, лояльнейшая подчиненная. Но вот парадокс, именно «крепостной» часто выглядит со стороны страшным бунтарем и фрондером. Например, «мягкий, как воск», Бухарин считался едва ли не хроническим и почти официальным главой оппозиции Ленину, Молотов — единственный, кто открыто спорил со Сталиным, и это при том, что у обоих была 4-я Воля. Предполагаю, что объясняется этот феномен двояко. С одной стороны, в отличие от «мещанина» — лукавого раба, искательного и в высшей степени чуткого к запросам хозяина человека, 4-я Воля — раба без лукавства, служащая с солдатской прямотой, нечуткая к хозяину, часто продолжающая двигаться прежним курсом после того, как босс уже сделал поворот. Отсюда и ножницы в поведении, походящем на бунт.
С другой стороны, как говорил Томас Манн: «Добровольное рабство — это и есть свобода». Данный афоризм, как ни к кому, приложим к 4-й Воле. Добровольное и искреннее рабство дает ей право на свободное, прямое самовыражение остальных, стоящих выше функций, которое вполне можно принять за восстание, если бы оно имело хоть какие-то последствия.
Всерьез воспринимать бунт «крепостного» можно, только глядя на него издалека. Троцкий не зря называл фронду Бухарина «бунтом на колених». Внутренняя свобода при выражении своего мнения у 4-й Воли никак не связана со свободой в принятии решений. Как жаловался Руссо в связи с семейными дрязгами: «Чтобы избавиться от всей этой суетни, понадобилась бы твердость, на которую я не был способен. Я умел кричать, но не действовать, мне предоставляли говорить, но поступали по-своему».
Жизнь 4-й Воли — жизнь щепки, брошенной в воду. «Крепостной» — не хозяин себе, его судьбой целиком правят рок и инерция. Поэтому однажды, когда собеседник Молотова заявил, что тот стал коммунистом в результате некоего последовательного и осознанного выбора, Молотов просто ответил: «Ветром занесло, вот и стал. Ветром понесло, понесло, так и несет. А потом в ссылку попал — деваться некуда».
Кроме простоты, открытости, беззаветности 4-ю Волю отличает искреннее нежелание брать на себя серьезную ответственность. Биограф «Битлз» о Ринго отзывался следующим образом: «Он открытый, дружелюбный и, наверное, самый симпатичный из всех Битлз. Он совершенно не сосредоточен на себе». И далее биограф приводит характерное для Старра высказывание. Признавая свой успех в фильме «Вечер тяжелого дня», Ринго говорил: «После этого фильма я получил много предложений, и все на главные роли. Однажды я чуть было не согласился сыграть роль Ватсона в фильме о Шерлоке Холмсе, но потом решил, что это все-таки чересчур для меня серьезно. Не хочу браться за роль, где ляжет на меня основная тяжесть. По крайней мере пока. Представляете, какой был бы ужас — провалиться? А вот маленькие роли — это пожалуйста. Ведь тогда ответственность не на мне». Обратим внимание, роль Ватсона, конечно же, не роль Жюльена Сореля или Раскольникова, и тем не менее... В стремлении Ринго играть вторые роли, как в капле воды, отражается психология 4-й Воли, добровольно обрекающая себя на второстепенность, исполнительство, безвестность.
«Думаю, что никогда ни одно человеческое существо не было от природы менее тщеславно, чем я...», — писал Руссо, отмечая тем самым еще одну важную черту психики 4-й Воли, — искреннее отсутствие честолюбия. И, что интересно, история обычно идет «крепостному» навстречу в этом вопросе, делая его редким и случайным гостем на звездном небосклоне человечества.
4-я Воля и сама бывает несказанно удивлена, оказавшись на вершине общественной пирамиды или какой-либо серьезной структуры. Дарвин совершенно искренне писал: «Поистине удивительно, что человек таких скромных способностей, как я, мог в ряде существенных вопросов оказать значительное влияние на взгляды людей науки». Недоумение Дарвина хочется разделить. Чинить произвол над чем-то уже сложившимся, т.е. реально творить, менять что-то в себе и других можно лишь, обладая соответствующим более или менее твердым инструментом — Волей. И когда она из поролона, проявление инициативы, индивидуальности, самостоятельности, новаторства действительно выглядят почти чудом.
О разных положениях Воли у разных народов будет еще отдельно сказано в связи с конкретными психотипами. Но саму по себе 4-ю Волю можно довольно уверенно приписать великому множеству живущих в разных концах мира народам. Общей для них приметой можно считать то, что народы эти были вытеснены на периферию ойкумены: крайний север, крайний юг, дальние острова, тундру, пустыню, джунгли, болота и т.д. Оказались они в таких гиблых местах, думается, в силу массовой покладистости, из-за 4-й Воли. Любимые русским народом анекдоты о чукче — существе покладистом, робком, наивном и доверчивом — могут послужить весомым аргументом в пользу такого предположения.
Завершая на этом изложение принципов психе-йоги, остается лишь перечислить психические типы, ею порожденные, и чье детальное описание читатель найдет в следующем разделе. Список же психотипов выглядит так:
ТОЛСТОЙ СОКРАТ АХМАТОВА
1) ВОЛЯ 1) ВОЛЯ
1)ВОЛЯ
2)ЭМОЦИЯ 2)ЛОГИКА 2) ЭМОЦИЯ
3)ФИЗИКА 3) ЭМОЦИЯ 3) ЛОГИКА
4)ЛОГИКА 4) ФИЗИКА 4) ФИЗИКА
ТВАРДОВСКИЙ НАПОЛЕОН ЛЕНИН
1) ВОЛЯ 1) ВОЛЯ
1) ВОЛЯ
2) ФИЗИКА 2) ФИЗИКА 2) ЛОГИКА
3) ЭМОЦИЯ 3) ЛОГИКА 3) ФИЗИКА
4) ЛОГИКА 4) ЭМОЦИЯ 4) ЭМОЦИЯ
АРИСТИПП
1)ФИЗИКА ЭПИКУР
1)ФИЗИКА БУХАРИН
1)ЭМОЦИЯ ПАСТЕРНАК
1)ЭМОЦИЯ БЕРТЬЕ
1)ЛОГИКА ЭЙНШТЕЙН
1) ЛОГИКА |
ЧЕХОВ
1)ФИЗИКА БОРДЖА
1)ФИЗИКА АНДЕРСЕН
1)ЭМОЦИЯ РУССО
1)ЭМОЦИЯ ПАСКАЛЬ
1)ЛОГИКА АВГУСТИН
1) ЛОГИКА |
ДЮМА
1)ФИЗИКА ГЁТЕ
1)ФИЗИКА ГАЗАЛИ
1)ЭМОЦИЯ ПУШКИН
1)ЭМОЦИЯ ПЛАТОН
1)ЛОГИКА ЛАО-ЦЗЫ
1) ЛОГИКА |